Поцелуй черной вдовы (СИ) - Бергер Евгения Александровна - Страница 12

– А, Роберт, иди к нам. Ты закончил? – Шекспир помахал ей рукой.

– Почти. Где я мог бы умыться? – спросила она, глядя на Ричарда Бёрбеджа.

Тот улыбнулся. Знал, что в этом его главная сила: жизнерадостный и открытый, он излучал неприкрытое обаяние.

– Там за ширмой таз и вода, – он указал направление. – Только поторопись: мы собираемся подыскать вам жилье. Уилл говорит, вы только приехали и совершенно не знаете города...

– И у нас лошадь... – вставил Уилл. – Ее бы тоже пристроить.

– Пристроим, друг. – Ричард хлопнул его по плечу. – Конюшен здесь предостаточно. – И другим голосом: – Вот если бы вы вместо лошади достали нам перевертыша... было бы дело. – Сказав это, Ричард схватил Уилла руку и задрал ему рукав куртки. – Жаль, ты не кто-то из них, – хохотнул он. – Отец бы умер от счастья!

Соланж так и стояла, не в силах уйти: тема ее увлекла.

– А зачем вам здесь перевертыш? – поинтересовался Шекспир. – Я в целом их мало встречал.

– Деревенщина! – Ричард по-дружески растрепал ему волосы. – Оборотень в театре – самое то. Представь себе страшного зверя, точно отыгрывающего отведенную ему роль? Да зрители бы платили просто за то, чтобы поглазеть на него. Страх и ужас! Они это любят.

Шекспир выглядел ошеломленным, как и Соланж, надо признаться.

– Но как же, – возразил молодой человек, – перевертышам ведь нельзя обращаться... «Закон о компримации» и все такое.

Ричард подхватился на ноги, оправляя одежду.

– Наивная ты душа, Уильям Шекспир, кто в Лондоне соблюдает законы? – Вопрос был риторическим, но он сам на него и ответил: – Да никто. Ни одна живая душа! А уж перевертыши нынче в моде, на сцене уж точно.

– И на них не доносят? – спросила Соланж.

Ричард к ней обернулся.

– Бывает, что и доносят, – ответил, пожимая плечами, – но это, как говорится, сопутствующий риск. Перевертышам хорошо платят, и они не прочь поживиться!

– А как же браслеты? Они не боятся снимать их?

– Вопрос не ко мне. – Развел Ричард руками. – Я всего лишь простой человек без особых способностей, разве что малость смазлив и талантлив на сцене, но... обращаться в клыкастого волка, увы, не умею. А жаль... – Он ощерился, изображая животное.

Соланж в первый раз видела человека, желавшего быть перевертышем. В шутки ли или всерьез, но он не боялся говорить нечто подобное вслух, и это ее поразило... Почти так же, как рассказ об оборотнях на сцене.

Лондон – воистину странное место.

Это крутилось в ее голове, пока она умывалась и выходила с актерами из театра, направляясь по Бер-Гарденс к реке, в сторону Лондонского моста. Коня она вела в поводу, так как к ее огромному удивлению тот обнаружился у дверей, едва они вышли, а мальчишка, присматривающий за ним, играл в орлянку в грязи у театра. Возвращая ей скакуна, он так широко и восторженно улыбался, глядя на Бёрбеджа и остальных, что не оставалось сомнения: перед ней маленький театрал, боготворящий актеров.

В благодарность за честность Соланж дала ему еще один пенни. Целое состояние для такого оборванца, как он, и, кажется, заслужила тем самым его вечное преклонение!

– А здесь, как вы, наверное, догадались, зверинец, – сказал Ричард, указав за забор по правую руку. – И в нем, – понизил он голос, – проводится лучшая травля медведей в городе. Слышите? Это рычит один из медведей. Говорят, здесь появился новый косматый зверюга, дикий и необузданный. Давайте как-нибудь вечерком заглянем и насладимся веселеньким зрелищем!

Соланж неоднократно слыхала о подобных забавах, но сама ни разу не видела, и не была уверена, что хочет увидеть. Уж больно грозно рыкал медведь где-то за частоколом зверинца, грозно и жалостливо одновременно. Животных, не в пример прочему, ей было жальче людей, не заслуживающих, по ее мнению, ни жалости, ни снисхождения. Они сами казались ей хуже животных – и да, она в полной мере осознавала, что в ней скорее всего говорит ее скрытая часть, так самая, тщательно закупоренная долгие годы браслетом и тоже животная.

Но не безмолвная, как оказалось...

– А тебе животных не жаль? – обратилась она к молодому актеру. – По-моему, травля медведей – ужасная дикость.

– Это ты лишь потому так говоришь, что ни одной травли ни разу не видел, – хмыкнул Ричард. – Прав я?

– Допустим.

– Так я и знал. Вот увидишь разок – сам станешь бегать в Бэнксайд раньше нас всех! Да сама королева обожает такие забавы, а он моралистом заделался, – хохотнул говоривший. – Парламент вон сделал попытку запретить травлю медведя по воскресеньям, так королева это решение отменила. А кто мы такие, чтобы оспаривать мнение королевы?

Сказано это было с улыбкой, в свойственной Ричарду Бёрбеджу беззаботной манере, и Соланж, будь она преданной подданной королевы, могло бы на миг показаться, что Ричард прав. Вот только Елизавету она не любила, а значит, авторитетом Добрая Бесс для нее не была... Да и добрая ли она, когда допускает гонения перевертышей и травлю медведей?

Впрочем, этот вопрос, как и множество им подобных, Соланж оставила при себе, сосредоточившись после зверинца на продаже своего берберийца, которого, как бы ни было жаль, пришлось уступить за пять фунтов, да и то это Ричард сумел сторговать лишних два фунта сверх начальной цены, а после – на маленьком пансионе, в который Ричард опять же привел их.

Хозяйка потребовала заплатить наперед, что они с Шекспиром и сделали, причем у него, как ей показалось, это были последние деньги. Будь Соланж в самом деле молодым человеком, предложила бы ему снять одну комнату на двоих, но, увы, парнем она не была. А хотелось, оставшись одной, смыть с себя пыль дорожного тракта и просто расслабиться.

Но Ричард сказал:

– А теперь в «Колокол и корону», друзья. Пропустил пару пинт пива и позаигрываем с девицами! Вечер без доброй компании – все равно что потерянный. А жизнь чересчур коротка, чтобы терять наши лучшие годы!

И Соланж, хочешь не хочешь, пришлось тащиться с Шекспиром и Ричардом-неугомонным-Бёрбеджем в таверну на Лондонском мосту.

Глава 10

В «Колоколе и короне» Соланж явно перебрала с элем, иначе чем объяснить странный сон, приснившийся ей этой ночью...

А снился ей лес.

Темный, пасмурный лес, будто простуженный, в патине инеистой изморози, встретивший то ли ее, то ли и не ее вовсе чуть слышным покряхтыванием старых осин, перешептыванием затаившихся меж корней мелких животных и гудением ветра в кронах над головой – казалось, лес этот открыл ей невидимые объятия и принял ее.

Заговорил с ней своим особенным языком, явив тайны, прежде сокрытые: тонкие нити, светящиеся в траве, позвали Соланж за собой, указывая дорогу так ясно, как стрелка, прочерченная углем, и она точно знала – нить, повисшая в воздухе, путь палевки в траве. Та пробежала промеж двух стволов, по мшистой подушке древнего леса не более получаса назад, и догнать ее так же легко, как пройти по следам грязных ботинок, натоптавших в гостиной.

Надо только бежать.

Бежать так быстро, как только сумеешь, так низко, чтобы, припадая к земле, ощущать тонкий мускусный запах животного.

Его страх.

И желание жить...

Соланж и бежала. Мягко и невесомо ступая на промерзшую землю... Наслаждаясь погоней и ощущением пьянящего счастья, разливавшегося по телу. Свободой... Такой приторно сладкой, что рот наполнялся слюной.

А вот и полевка...

Сидит, не ведая, что она настигла ее, подобралась совсем близко, вот-вот ухватит зубами...

Соланж подкралась к ней еще ближе, кинулась: миг – и хрупкое тельце забилось меж острых зубов, желая освободиться.

Напрасно...

Она не выпустит своей жертвы, не сейчас, когда теплая кровь сладкой патокой заливает язык и дурманит рассудок. Челюсть сжимается крепче, трещат тонкие косточки – и Соланж просыпается.

Что это было? Она провела по лицу, сгоняя дурман странного сна, такого явного, словно и не сна вовсе – воспоминания. И провела языком по зубам, будто все еще ощущавшим мышиное тельце, зажатое между ними, и сладость пролитой крови...