На скалах и долинах Дагестана. Герои и фанатики - Тютев Фёдор Фёдорович Федор Федорович - Страница 16

Часам к четырем пополудни все было кончено, аул взят и всякое сопротивление сломлено. Войска покинули дымящиеся развалины и отступили в долину, где и расположились лагерем, торжествуя легко доставшуюся победу. В сравнении с блестящим успехом, достигнутым боем под Миятлы, потеря русских была до смешного ничтожна: всего выбыло из строя пять человек.

Громкий смех, крики и песни оглашали воздух. Везде дымились костры, на которых жарились жирные бараны. Проголодавшиеся солдаты спешили утолить свой голод и ели, как волки, перебрасываясь шутками, остротами или поверяя друг другу впечатления боя.

Колосов, которому весь этот день было не по себе, бесцельно бродил по лагерю, прислушиваясь к общему веселью, казавшемуся в его теперешнем настроении диким.

«Чему они радуются? — думал он, заглядывая в возбужденные, теперь уже снова добродушные лица солдат. — Неужели тому, что перебили, как баранов, несколько сотен людей, разорили оставшихся в живых и в один день уничтожили и развеяли прахом накоплявшееся годами? Неужели воспоминания об убитых женщинах и детях не мешают им есть жирную баранину, кровь которой пахнет так же, как и та, там, в ауле… человеческая кровь».

Что касается его самого, то Колосов не мог даже подумать об еде, при виде мяса его мутило, и он поспешно отворачивался. Случайно он забрел на то место, где под наблюдением нескольких часовых сидели пленные. Колосов остановился и стал глядеть на них, стараясь на их лицах прочесть волновавшие их чувства. Пленных было немного, человек двадцать, и преимущественно женщины, дети и старики. В числе последних Колосов узнал старика, чуть было не убившего его. Теперь лицо его было совершенно спокойно и бесстрастно. Он сидел на корточках и, опустив глаза, шептал себе под нос, очевидно, молитвы. То же тупое равнодушие и покорность судьбе были написаны и на лицах прочих пленников и пленниц. Последние сидели, тесно прижавшись друг к другу, кутаясь в свои чадры, угрюмо, исподлобья бросая по сторонам недоверчивые взгляды. Дети пугливо жались к матерям, бледные, дрожащие, не смея плакать и дико озираясь на неподвижные фигуры часовых. Только младенцы в своем счастливом неведении громко кричали, требуя груди. Тех из них, у кого не было матерей, кормили другие женщины, так что у некоторых из них одновременно было по два младенца на руках, которых женщины старались убаюкать, чтобы они не кричали… В стороне на земле стонало и корчилось несколько человек раненых горцев. Доктор и два фельдшера суетились возле них, перевязывая им раны и поднося к запекшимся губам кувшины с водой. Колосов невольно обратил внимание на одного из них. Это был совсем еще юноша, высокий и стройный, с энергичным, смелым лицом. Он лежал на спине, стиснув зубы, и, очевидно, делал нечеловеческие усилия, чтобы не стонать. Голова его была рассечена, в боку чернела глубокая штыковая рана. По тому, как он тяжело и хрипло дышал, как кривилось его лицо, легко можно было судить, насколько были нестерпимы его страдания; он считал, должно быть, унизительным кричать или стонать.

— Вот субъектец-то, — обратился доктор к Колосову, — не дает себя перевязать. Мы его перевяжем, отойдем, он сейчас повязки долой, сорвет и бросит. Сколько ни бились, сколько ни уговаривали — не хочет, так и бросили.

В эту минуту один из фельдшеров, наклонясь над раненым юношей, протянул ему кружку с водой. Истомленный жаждой, раненый в первое мгновенье протянул было к кружке свои запекшиеся, почерневшие губы, но вдруг, словно вспомнив что, злобно заскрежетал зубами и откинулся головой назад… Умирая от жажды, палимый внутренним зноем, он готов был перенести нечеловеческие страдания, лишь бы не принять ничего из рук гяура.

— Ну, народец! — проворчал фельдшер, отходя прочь. Горец проводил его глазами, и только по выражению лица, с каким он глядел на кружку, можно было догадаться, насколько нестерпимо хотелось ему пить. Колосову пришла счастливая мысль. Он взял из рук фельдшера кружку с водой и, подойдя к старику, своему знакомцу, жестом указал на раненого. В первую минуту старик не понял, что именно хотят от него, но уразумев, подошел к раненому и осторожно приблизил к его губам край доверху наполненного водой сосуда. Раненый с жадностью припал к нему и долгодолго пил, захлебываясь и давясь. Под конец у него выступил даже пот на лбу, и он в полном изнеможении опустил голову. Удача первого опыта подсказала Колосову попробовать идти далее в том же направлении. Он сообщил свою мысль доктору. Тот с недовольным видом покачал головой.

— Баловство это одно, — проворчал он. — Ну, уж если вы так хотите, то пусть будет по-вашему.

Колосов поблагодарил его, и подозвав старика, стал жестами объяснять ему, как надо делать перевязку. Тот смотрел с напряженным вниманием и беспрекословно поспешил исполнить все, что ему приказывали. По приказанию фельдшера он довольно искусно обмыл раны водою и затем тряпками, вымоченными в разных жидкостях, закрыл и забинтовал их. Во время перевязки раненый лежал неподвижно, закрыв глаза, и только когда все было кончено, он открыл их и устремил на Колосова; но не благодарность засветилась в них, а дикая, непримиримая злоба.

— Гяур керестень, джаны чихсым, — сквозь зубы, захлебываясь, прошептал молодой мюрид и, собрав остаток сил, плюнул в сторону Колосова. Иван Макарович, не ожидавший ничего подобного, невольно пожал плечами и отошел, дивясь такой непримиримости.

Подходя к генеральской палатке, он увидел генерала Крюкова, сидящего на барабане, и против него толпу татар с почтительно склоненными головами.

Это были старшины и почетные жители побежденного аула Миятлы, пришедшие молить о пощаде.

Впереди всех стоял небольшого роста худощавый мулла в белой аббе и с лицом старой лисицы. Покорно опустив глаза и сложив на груди руки, он вкрадчивым голосом держал речь, в которой очень часто упоминалось слово «Алла».

Высокий, плотный переводчик в одежде милиционера, с Георгиевским крестом на груди, ломаным языком переводил речь муллы генералу, который слушал внимательно, не спуская глаз с оратора. Кругом генерала толпились офицеры. Колосов подошел и тоже стал слушать. Впрочем, ему удалось застать только конец речи муллы, заключившего ее восклицанием: «Мы молим только быть к нам милостивыми, и Аллах наградит тебя и всех твоих храбрых сподвижников».

Крюков слегка пошевелил бровью и, подумав немного, отвечал:

— Теперь вы просите о пощаде и о возвращении ваших жен и детей. Положим, я соглашусь на это; но какую гарантию дадите вы мне, что по уходу русских вы снова не приметесь за старое, не будете предпринимать новых набегов и всячески вредить нам?

— Мы дадим тебе клятву на Коране, — не без торжественности поспешил ответить мулла. — А ты знаешь, в Коране написано: кто не сдерживает клятвы, тот враг Бога.

Неуловимая усмешка скользнула по лицу генерала.

— Я это знаю, но вот вы-то сами, господа мусульмане, кажется, придерживаетесь совсем противоположного мнения и больше любите ссылаться на другое изречение Корана.

— На какое, эфенди? — смиренно спросил мулла.

— На 91-й стих 5-й главы, в которой ложная присяга прощается тому, кто накормит десять бедных, освободит невольника или пропостится три дня.

При последних словах генерала в глазах старого муллы мелькнуло едва сдерживаемое бешенство, но он поспешил победить себя и тем же смиренным тоном продолжал:

— Эфенди, тебя обманули, такого стиха нет во всем Коране.

— Будто бы? — прищурился Крюков. — Тем хуже для вас. Если в вашем Коране нет разрешения давать ложной клятвы, то вы тем более грешите, делая это. Видишь ли, мулла, если бы за всякую ложную клятву, которую я слышал лично от подобных тебе уполномоченных, Бог прибавил мне по одному году жизни, я бы пережил всех родившихся сегодня младенцев. Понимаешь? Но пусть будет по-вашему. Я еще раз хочу испытать честность ваших слов. Разрешаю вам снова занять ваш аул, возвращаю вам всех пленных, захваченные нами стада и табуны, но вы должны дать мне подписку не подымать больше против нас оружия и жить мирно. Под этим документом должны будете подписаться ты и все эти, — генерал кивнул головой на прочих депутатов, — поименно; и если после этого вы опять осмелитесь бунтовать против нашего императора, я сам приеду сюда, и горе будет вам тогда. Я привезу с собой вашу подписку и по ней буду выкликать всех приложивших к ней руку, выкликать и вешать. Понимаете?