Мятежный ангел - Кустурица Эмир - Страница 6

Когда волна юности перенесла меня в зрелые годы, в основном все складывалось так, как предписывала жизнь. Подобным же образом ветер задавал и орбиту моему спутнику. Важные решения чаще всего принимались спонтанно, разум играл второстепенную роль — он был чем-то вроде малого спутника в поле зрения. Не избежал я и падений на дно — при этом моя сумасбродная голова утешалась, казалось бы, менее разрушительными вещами, но оказавшимися столь же пагубными для здоровья, как и пристрастие к марихуане[3] и ракии-лозоваче. Порой я старался изо всех сил не скатиться по наклонной, на которую нас нередко толкает судьба, расставляя ложные ориентиры, и не поддаться фатальному влечению к вещам порочным, среди которых кино не имеет себе равных. Зачастую, несомый воздушным потоком, как небесно-голубой спутник, я оказывался на больших карнавалах, где собирались люди со всего мира. Там пестовали тщеславие, с подозрением относились к тем, кто пытался изменить неизменное, и, наконец, праздновали триумф коммерции над киноискусством. Впрочем, все это не означает, что хороших фильмов больше не будет. Они появятся, но станут менее заметными, их будет труднее разглядеть. Не видишь, что мне не видно? Нечто подобное произошло и с демократией, ее тоже погубила коммерция. Все мы оказались в заднице!

Нельзя сказать, что моя жизнь прошла в воздухе, но если отмести лишнее — совсем как продавец на рынке, положивший в пакет слишком много помидоров, изымает лишек, взвесив товар, — то в моем случае можно легко прийти к заключению: время и вправду улетело, оно совершило несметное число полетов, а когда полетов не стало, остались летучие мысли.

Мой приезд в Стокгольм на вручение Нобелевской премии Петеру Хандке и то, что я был рядом с ним в миг кульминации его литературной карьеры, для меня оказались так значимы, что затмили собой все прежние моменты славы.

Первая моя встреча с Петром Апостолом Спелеологом прошла без посредников. Это случилось вечером в Каннах после закрытия кинофестиваля. Для этого рассказа важно, что он тогда не замечал меня! Вместе с режиссером Вимом Вендерсом он брел босиком, закатав штанины, по мелководью бассейна в саду отеля «Маджестик». В руке у него был бокал шампанского, то и дело Петер посмеивался, пародируя гламурные Канны. Он ступил на узкий перешеек между двумя бассейнами — мелким и глубоким и пошел, балансируя с вытянутыми в стороны руками, словно шагая по канату. Я видел его со спины, он отдалялся, и я уже не мог различить его стоп. В воде бассейна с волнистыми бортами рябило заходящее солнце, и реально движущийся Петер исчез! Теперь я видел его где-то в другом месте города, он шел по канату, натянутому под куполом цирка, — искусный эквилибрист, чьим движениям вторили барабаны и литавры, подчеркивая напряженность момента; он шел к другому краю пустоты.

Петер удалялся, но вдруг все перевернулось, словно на вращающейся сцене, и направление движения изменилось. Я увидел лицо Петера: поступью виртуоза он шел по тросу, который теперь был натянут между двумя громадными скалами в горловине Старого Брода, что в каньоне Дрины. Безуспешно я пытался стереть эту картинку из воображения, но мне это не удавалось — и не только в тот вечер в Каннах. Подобно героям фильмов Мельеса, Петер, получивший имя Петр Апостол Спелеолог, появлялся с завязанными глазами на всех широтах и с блеском преодолевал пропасть, через которую от края до края был натянут стальной трос.

И падает сквозь океан горящая звезда

В потаенные места Петер едет на поезде, и ему не важно, сколько длится путешествие; он знает, что переход по канату краток, а путь к первому шагу долог, и чем он дольше, тем выше шансы без сучка и задоринки преодолеть новые препятствия.

Он добирался поездом до Кордовы два дня и еще ночь, сиденье было жестким, но Петер не гнался за комфортом. Он ценил возможность побыть в купе в одиночестве. И все же ему запомнились лица попутчиков, они удачно вписались бы в какой-нибудь рассказ. Позже, когда он закрывал глаза, перед ним представали увиденные в окно пейзажи, в эти картинки встревали лица, и он монтировал свой фильм, название которого записал в блокноте: «Когда созревают апельсины».

Состав, на котором он ехал до Кордовы, сменил три локомотива, и одиннадцать часов кряду Петер не смыкал глаз. Когда за окном пронеслись кроны апельсиновых деревьев, он понял, что это Испания, и подумал о Рыцаре печального образа, Дон Кихоте, который, совершая свои подвиги, проезжал через эти места. Петер считал апельсины на деревьях, а когда оборачивался, те превращались в оранжевые пятна, быстрый ход поезда не давал зафиксировать взгляд, однако эта игра вызывала в воображении вкус апельсинов и аромат цедры, который полюбился Петеру с детства. Он все продолжал считать, пока оранжевые шары на деревьях не слились в непрерывную полосу.

Состав не раз перетасовывался во время стоянок, и на одной из них вагон Петера отцепили. Пока пассажиры выходили из купе и новый локомотив сменял старый, Петер чувствовал себя Ницше, путешествующим в шкуре Беккета. Он думал о том, что для многих людей жизнь есть не что иное, как образ, в котором они замкнуты в настоящий момент: вперед, назад, потом чуть вперед и снова назад. Нет свидетельств тому, что в жизни Петера решения принимали за него другие, выбирая пути, которыми он шел. На одной из стоянок, в очередной раз сменив вагон, он закрыл глаза. И погасил свой взгляд на зримое. Обратил его внутрь и стал зрить. Мерные толчки поезда вперед-назад создавали ощущение клетки, в которую попали жители Балканского полуострова. Монотонность движения и лязг стрелок наводили на мысль о том, что сербская история — повесть о великом страдании, взлетах и падениях, но главное, о вершинах человеческого воодушевления. Как Петер вошел в жизнь сербского народа? Была ли славянская кровь причиной его глубинной связи с сербами, или дело в сострадании человека, который решил следовать вместе с неким народом по пути невзгод, выпавших тому на долю?

События девяностых причинили Петеру немалую боль. В Югославии шла война, и случилось все то, что за ней последовало. Это было время, когда в человеческом сообществе притворство заменило истину, а ложь воспринималась как реальность. В результате Петру Апостолу Спелеологу оказалось недостаточно его творчества для духовного равновесия. Терзания Сербии подтолкнули его к решающему выбору — вмешаться в действительность. Он верил, что таким образом вернет жизням — если не других людей, то своей собственной точно — высший смысл. Сербский вопрос захватил мысли Петера и, подобно тени, следовал за его фигурой.

Рядом с «мерседесом», припаркованным у вокзала, Петера ждал мэр Кордовы Томазо Фуэрте вместе со своими compañeros[4]. Мэр старался вести себя как гостеприимный хозяин. Пожав Петеру руку, он взял у него сумку и собрался было положить ее в багажник машины.

— Нет, нет, если вы заглянете в мой багаж, мне придется вас ликвидировать.

— Ха-ха, неужто и вправду? Вы ведь господин Петер?..

— Петр Апостол Спелеолог.

— Вы похожи на австрийского писателя!

— Писатели выбирают более легкие пути.

— Кому, как не вам, об этом знать. Быть может, вам известен и адрес крепости? Вы долго ехали, Апостол, а крепость не близко!

— Как бы далеко она ни была для вас, для меня она близко!

— Не хотите ли в отель?

— Вовсе нет. Сперва в крепость, а уж потом в отель!

Первым делом он отыскал крепость на карманной карте и вскоре был уже там. Он осмотрел все, что ему было важно увидеть, и, как всегда, больше всего его беспокоил ветер. Насколько сильным будет завтра мистраль? Канат натянут, закреплен на западной и на восточной стороне. Тишь крепости нарушали монтажники, закреплявшие канат, и сова, чье монотонное уханье доносилось с холма над крепостными стенами. Петер прикинул, сколько локтей разделяет западный и восточный края; давным-давно мама открыла ему секрет, что длина шага канатоходца равна расстоянию от кончиков пальцев до локтя. Он насчитал 378 шагов и отправился в отель.