Русская война 1854. Книга пятая (СИ) - Емельянов Антон Дмитриевич - Страница 23

Я постучал и зашел, с интересом оглядывая сидящего за столом мужчину. Невысокий, щуплый, с короткой седой прической — он казался немного суетливым из-за резких движений, но чувствовалось, что вся эта энергия направлена на дело.

— Полковник Григорий Дмитриевич Щербачев, — впервые за все походы по газетам я представился.

Мой собеседник ответил, причем с неожиданным энтузиазмом, словно ждал меня уже очень долго. И ведь он вправду ждал… Как оказалось, Степан Михайлович до «Посредника» почти два десятка лет занимался «Земледельческой газетой», поэтому, когда до него дошли слухи о моих успехах под Стальным, он загорелся желанием разобраться в этом «южнорусском чуде». И вот такая встреча. В итоге я рассказал про удобрения и механизацию, Степан Михайлович в ответ удивил меня историями про отечественные наработки.

Как оказалось, еще Ломоносов организовал класс земледелия при Петербургской академии наук, вокруг которого позже было собрано много интересных материалов. Так, Эйлер — математик, а тоже землей увлекался — писал, как можно, срезая верхушки ржи и разделяя корни, раз за разом увеличить массу куста. Способ, который совершенно не подходит при массовой посадке, но вот если нужно побыстрее размножить лучшие семена, то можно и руками поработать.

Или Андрей Эклебен, садовник самой Екатерины II. Он предложил идею кустить рожь с пшеницей, чтобы из одного зерна вырастало сразу несколько колосьев. Деталей не сохранилось, и сложно представить, насколько это вообще реально, но… Он же еще предлагал уплотнять землю после посадки, и вот это уже подтвердилось воспоминаниями из будущего. Точно рабочая идея!

Сейчас же посевные семена довольно мелкие, и невысокая посадка подошла бы им идеально. Вот только в обычной ситуации после такого их или размоет, или солнце всю влагу высушит. А мы сделаем катки, пройдемся, и влага останется внутри. Более того, если правильно подобрать форму и вес, можно будет сделать так, чтобы пониже землю уплотнить, а сверху, наоборот, оставить рыхлой, чтобы еще и насыщение воздухом нормально работало.

В общем, уже не зря зашел, а сколько еще полезного пришлют читатели такого журнала… Я на мгновение задумался, а потом без лишних слов предложил Степану Михайловичу лично отправиться в Стальный и на месте воплотить в жизнь мои и свои идеи. Тот пообещал подумать, но глаза старика блестели так, что никаких сомнений в его ответе у меня не было.

Время, между тем, клонилось к вечеру, пора было заканчивать с разъездами, и мы направились на последний адрес. Фонтанка, 19… Я сначала отметил, что мы уже ездили рядом, и зачем было давать столько кругов по городу, но в памяти что-то щелкнуло, и я переключился на главное.

— «Современник»?

— Верно, ваше высокоблагородие, — почтительно кивнул возница, подбежавший, чтобы открыть дверь и выпустить меня на улицу.

Сколько раз я слышал в будущем название этого журнала. Задуман Пушкиным, правда, при нем успеха совершенно не имел. Потом им занимался Плетнев, и ситуация только ухудшилась: выпуски стали выходить лишь раз в месяц. Но тут на горизонте появился Некрасов, который искал конкурента и дополнение для своих «Отечественных записок», и «Современник» ему для этого прекрасно подходил. Он убедил Панаева вложиться в новое дело, сделав того официальным редактором журнала, и привлек Белинского, который уже успел сделать себе имя и вполне подходил в качестве знамени нового издания.

После этого дело оставалось за малым: привлечь авторов, и это тоже вышло. Сейчас, на переломе эпох, «Современник» стал тем уникальным местом, где смогли сойтись люди с самыми разными взглядами: Тургенев, Гончаров, Герцен, Григорович, Толстой. В 1858 году журнал, впрочем, прямо примет сторону революционно-демократической части общества, и некоторые авторы его покинут. Но пока… Я зашел в небольшой прокуренный зал и неожиданно застал целую толпу таких знакомых по школьным учебникам лиц.

Гончаров, Тургенев, Григорович, Дружинин и Островский[2] — все дружно сидели и слушали что-то увлеченно рассказывающего мужчину с острыми чертами лица, зачесанными до сального блеска волосами и немного выпученными глазами. Я почему-то чуть было не принял его за молодого Дзержинского — хотя откуда бы тому тут взяться — но потом узнал… Николай Гаврилович Чернышевский: начал литературную карьеру всего два года назад сразу после переезда в Санкт-Петербург, но уже успел пробиться в руководство журнала. Активный человек, который искренне верил в труды Герцена и пытался претворять в жизнь почерпнутые там идеи.

Кажется, так писал про него и эту эпоху Ленин… «Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями 'Народной воли»«. И вот вопрос… А если из этой формулы выкинуть Николая Гавриловича, дойдет ли процесс брожения в обществе до бомбистов и террора или же, сохранив баланс и нынешний 'Современник», удастся сдержать этот процесс?

Я внимательно смотрел на уверенного в себе мужчину тридцати семи лет, который так же в ответ изучал меня сквозь стекла чуть запотевших очков.

— Вы же полковник Щербачев, — узнал он меня. — Убийца на войне и убийца в миру, загнавший половину южного крестьянства под землю.

Вот какие, оказывается, слухи про меня ходят в определенных кругах — я набычился, принимая вызов.

— А вы — товарищ Чернышевский, атеист, который считает, что бог не нужен, и революционер, который верит, что разумный эгоизм большинства людей можно победить лишь дав им то, что хотят самые низменные части их сознания?

— Вы читали мои статьи? — Чернышевский сначала удивился, а потом понял, что именно я сказал. — Но что за чушь? Я совсем не это имел в виду.

— Разве? — я постарался вспомнить все, что знал об этом человеке и его идеях. — Ну, давайте начнем сначала. Вы ведь верите в «причинность» и «разумный эгоизм»? Второе определяет первое, оставляя только два основания для всего, что мы делаем. Поступки, чтобы избежать страданий, и поступки, чтобы получать удовольствие. Тут вы обычно добавляете, что часть удовольствий потом приводят к страданиям, и тогда было бы разумно их избегать или ограничивать.

— Все верно, — Чернышевский вскинул подбородок. Все-таки сейчас он был еще совсем молод и не успел заматереть и забронзоветь. — И с чем вы не согласны?

— С тем, что ради красоты этого тезиса вы отказываетесь от свободы воли, которая есть внутри каждого из нас и которую признает даже церковь. Что мы, люди, способны на что-то большее, чем делать все только ради себя.

— Я не считаю, будто свободы воли нет, — поправил меня Чернышевский. — Я считаю, что воля — это тоже проявление эгоизма. Высшая его форма, когда, преодолевая препятствия, мы прежде всего утверждаем себя.

Теперь я растерялся. Все-таки сложно спорить, опираясь лишь на отрывки того, что тебе известно о другом человеке. Впрочем, я еще не закончил.

— Что ж, пункт «раз» вычеркиваем, — я улыбнулся. — Пункт два, с которым я не согласен. Вы верите, что революция, дав людям больше, чем у них есть сейчас, закроет самые страшные проявления «разумного эгоизма». И только тогда мы все сможем стать лучше.

— Вы говорите немного косноязычно, но это простительно для военного, — Чернышевский совершенно не боялся, а зря. Именно эта показная бравада потом и доведет его до каторги. — Впрочем, суть вы уловили верно.

— И это все неправда, — я снова улыбнулся. — Тут не будет красивых теорий, я просто скажу, что на войне каждый день видел, как сотни людей делали шаг над собой. Ради Родины, ради товарищей. И я не видел в этом гордыни, как считаете вы. Наоборот, в такие моменты каждый из этих людей становился ближе к богу.

Ну вот, сам не верю, а постоянно его упоминаю. Я на мгновение сбился, и этой паузой тут же воспользовался один из сидящих передо мной мужчин.