Свет в конце аллеи - Носик Борис Михайлович - Страница 41

Это был Коля. Румяный, лихой, элегантный.

— Я вот что подумал, — сказал он. — Если я в этом году защищусь, то на будущий год целый месяц возьму зимой. Мне положено будет. Здорово, да?

— Здорово.

— У нас сегодня сабантуй. Такие чудачки попались! Со знанием языка, обалдеть…

Коля стремительно понесся вниз, поворачивая едва заметным переносом тяжести, взметая струйки снега.

Железняк стоял, думая о том, что если не забывать о благодарности, то жить станет легче. Люди, познав Бога, не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось неосмысленное их сердце. Неосмысленное сердце? Да. Сколько оно накопило боли. Сколько нервов было истрепано зря… Называя себя мудрыми, обезумели…

Он задержался еще у хижины, близ пятого опорного столба канатки, перед выходом на косой спуск к южному склону. Опора была обмотана матрасами. Для смягчения удара. Группа лыжников обогнала его. Прошумела. Ушла вниз. Железняк представил себе весь путь до нижнего выката. Южный склон. Потом «труба» в тенистом лесу. Потом снова косой спуск и бугры, до самой последней «трубы», перед выходом к отелю. Но можно пойти еще дальше к югу и спуститься в долину реки. Дорога до подножия казалась длинной. Такой же длинной казалась когда-то предстоящая юность. Потом зрелость. И вот уже все на исходе. Он на пороге старости. На выкате из последней «трубы». Гора была как целая жизнь. Она никогда не давала забыть, что это спуск. Что сколько ни стой, ни тяни, ни осмысливай каждый поворот — будет конец пути, и спуск снова покажется тебе слишком кратким…

После слепящего, жаркого южного склона Железняк спустился в «трубу» и встал в прохладной тени сосен. Каждый глоток воздуха был здесь точно глоток студеной воды. Глаза отдыхали от слепящего солнца. Синие тени на снегу, и сосны, и сверкающий дальний склон были так пронзительно хороши, так рельефны, что больно было смотреть. Боже, неужто уйдет все это, неужто уйдет? И все же, сколько выпало уже такого на мою долю, за что мне, Господи?

Железняк раскантовал лыжи и пошел вниз, осторожно, но легко поворачивая на буграх, приседая, распрямляясь, — годы спадали с плеч, сколько мне, Господи Боже, — сорок семь, двадцать семь? Может, ей все равно, Горе? Или она только делает вид, что возраст для нее не существует? Да и что мои полсотни перед ее тыщами?

Он стал внимательней на последней «трубе», на ее обкатанных, обледенелых буграх — съехал благополучно, круто притормозил на площади перед отелем. Потом стал добираться к ступеням входа.

На нижней ступеньке маячил Сайфудин. Он был не похож сегодня на того сильного, уверенного в себе человека, который мыл блистающую «Волгу» в тот первый день возле кафе. Он то поднимался вверх по ступеням, то спускался вниз, точно не решаясь войти.

— Салам-алейкум! — сказал Железняк. — Что-нибудь случилось?

Сайфудин смотрел испытующе, молчал, точно размышляя, достоин ли он доверия, этот гяур, потом сказал:

— Дочка моя девалась куда-то. Долго нет дочки. На базаре тоже нет.

Сайфудин невольно поднял взгляд на отель.

— Да нет, чего ей туда идти? — сказал Железняк. — Где-нибудь сидит у подруги. Болтают. Девчонки…

— Оттуда? — Сайфудин кивнул на Гору, давая понять, что больше не стоит говорить о его делах.

И Железняк снова увидел страх в его взгляде, обращенном к Горе, как и тогда, в первый раз. Страх перед благодетельницей — Горой, которая принесла эти дурные деньги, но с ними принесла и угрозу. Принесла каменную громаду отеля с его лабиринтами комнат и сортиров, с его подвалами, барами, чердаками, где селились люди из дальних, непонятных краев. Из краев, где больше нет недозволенного. Каменный котел, где и свои, защищенные этой вот каменной стеной от села, от внимательных глаз односельчан, выварившись в этом котле, становятся такими же, как приезжие, а иногда, наверно, и хуже. Девушке и в старые времена грозила опасность. Ее могли, например, украсть. Однако опасности, что принес отель, где больше не было разницы между девушками и женщиной, между чужою женой и шлюхой-официанткой, — эти опасности были бесчисленней, таинственней и оттого намного страшней…

— Сходи домой, Сайфудин, она уже небось дома, — сказал Железняк. — Ну что с ней может случиться?

— Не знаю, — сказал Сайфудин. И Железняк ощутил вдруг, что он и сам не знает, сам ничего не может сказать, сам не уверен ни в чем.

Он глянул вслед уходящему Сайфудину и поспешил в отель. Надо было забирать Юрку и вести его на обед.

— Я пошел, — сказал Юрка. — У меня в подвале очередь. На настольный теннис.

— Иди. Я тут буду читать.

Железняк открыл свой американский роман и почувствовал, что читать ему не хочется. А чего хочется? Наверно, пойти в подвал, посмотреть, как Юрка будет стоять в очереди, а потом, достоявшись, будет играть в настольный теннис. Юрка был его главным занятием. И вовсе не оттого, что Юрка притязал на его внимание, а оттого, что больше Железняку занять себя было нечем. Все известные Железняку занятия становились ему неинтересны. Вот Юрке, тому все интересно. Но чем старше человек, тем с большим трудом он находит себе занятие, которое кажется стоящим. Благо хоть работа еще не обрыдла, а что другим остается, которым обрыдла? Несколько еще выручают очереди в магазинах, перебои в снабжении — то одно нужно достать позарез, то другое. Других мужчин выручают автомобили, всякая техника, ну и, конечно, выпивка. Что бы они делали без этого, бедные горожане? Вот они копошатся вечерами, затерянные в однообразии двенадцатиэтажных корпусов, составляют загадочные очереди, пишут какие-то списки, раздают номера. Однажды в полночь Железняк подошел в Чертанове к такому скопищу и узнал, что это очередь на Дюма. Ему терпеливо объяснили, что сперва надо пудами таскать макулатуру (все равно какую) — за это дадут талон. Потом обладатели талонов выстраиваются в длинные очереди и еженощно проверяют свои номера. Через много дней, пройдя все очереди, они предъявят свой талон, заплатят деньги и получат два кило макулатуры в виде романа Дюма. Или воспоминаний конструктора Яковлева, где описано, как великий генералиссимус заедает щами красное вино и неустанно крепит оборону. О, этот финт с макулатурой — это дьявольски хитрый план спасения утопающих. Это выдающаяся уловка культуркампфа, и бумажный кризис тут ни при чем… Зрелый человек не может себе выдумать занятия. Он томится одиночеством. Он ходит в гости в поисках общения. Он ведет там разговоры. Ни о чем, обо всем. Главным образом о том, о чем он не имеет ни малейшего представления. Эти предметы считаются более удобными для беседы. Западный человек чаще отправляется в места общественного питания. В бары и кафе, где он сидит перед стаканом воды и скучает. Он не читает, он ни о чем не думает. Он попросту сидит и смотрит перед собой. В странах нецивилизованных он при этом напивается, и это все же оправдывает его угрюмую неподвижность к тому же в нецивилизованных странах он редко напивается в одиночестве. Отель являл собой чудо современной архитектуры — тесные комнатки, крошечные холлы на этажах, в которых негде приткнуться, и эта вот холодная, полутемная пустыня из стекла и камня, среди снегов…

Железняк думал о Юрке. В сущности, мальчишка глуп. К тому же он вырос существом жестоким, наглым, избалованным до предела. И с какой готовностью он впитывает всю эту бабскую белиберду, все самое худшее…

У дальней стены, за освещенной стойкой склонялась черная голова администратора Алика, всемогущего распределителя жизненного пространства близ обетованной Горы. Гена рассказал, что дневная Аликова выручка иногда даже превышает заработки бармена, в пору же мартовскую лыжного бума достигает астрономической цифры. В эту пору все свободное пространство отеля забивают на ночь раскладушки, спальные мешки, матрасы. Поклонники Горы приносят сюда отложенные впрок рублевки, и тогда наконец отель становится рентабельным если не для абстрактного «государства», то хотя бы для конкретных людей, здесь работающих. Алик был великодушен к Железняку и не засунул его вместе с Юркой в пятиместный номер (мог бы и засунуть, несмотря на путевку). Алик, как и все здесь, благоволил к представителю странной профессии. Конечно, как большинство простых людей, он отождествлял литератора с корреспондентами и отчасти с работниками руководящих идеологических органов, однако Железняк вынужден был признать, что такое отождествление не всегда было ошибочным. И конечно, оно было выгодным для самого Железняка, который вполне искренне считал, что уж он-то не имеет отношения к подобным учреждениям. А все же он мирился с привилегиями, которые давало такое отождествление: мощные очереди у любого источника жизни пугали Железняка. Он не был тем, за кого принимал его Алик и принимали другие, однако ему приходилось мириться с этим инкогнито. Едва ли на родине нашлось бы полтора десятка человек, которые бы принимали его за того, кем он считал себя сам. Даже тем, кто считал его сочинителем книг — а усердные читатели книг до краев наполняли в эту пору отель, — даже им, этому передовому отряду потребителей культуры, Железняк не смог бы объяснить, что для него унизительно их почитание, ибо он видел, что за книги они читают. Хорошие книги им доводилось читать лишь изредка — сюда они привозили с собой в рюкзаках затрепанные тома мастеров коммерции, и Железняка не соблазняла честь быть причисленным к этой кодле. Что до немногочисленных книжечек самого Железняка, выпущенных им в годы его энергичной юности, они не отражали больше его нынешнего настроения, его нынешних амбиций романиста. На счастье, амбиции эти были не агрессивны, и ему удавалось смирять свое авторское тщеславие. В сущности, он был слишком ленив для под линного тщеславия и оттого обречен на безвестность. Впрочем, в безвестности он находил немалые соблазны. Она позволяла ему выкроить себе собственную экологическую нишу в этом мире целеустремленности…