Свет в конце аллеи - Носик Борис Михайлович - Страница 1

Свет в конце аллеи

Борис Носик

Наш старый парк

Дождь щедро поливал Аллею Вождя, образуя все более обширную заводь перед милицейской будкой. Пожилой сержант сонно глядел на воду через стекло, как ленивый рулевой в рубке речного сухогруза.

Окно напротив Сашиного кабинета еще светилось, но экскурсоводши уже все ушли, даже самая старагельная из них, медлительная, с большой грудью; Саша часто думал о том, как будет выглядеть ее грудь, освобожденная от одежных ограничений и подпорок, и летом он несколько раз тщетно искал медлительную на пляже, чтобы увидеть, как реализуется его мучительное видение, однако экскурсоводша на пляже не появлялась, и Сашино воображение заходило в тупик, потому что другой такой груди Саше никогда не приходилось видеть, и уж тем более осязать. Господи, да много ли он вообще успел повидать за свою сознательную половую жизнь? Большую часть его сексуального опыта составляла жизнь с Людкой, у Людки же по части груди было слабовато. «Доска, два соска», — говорила она о себе, и она могла позволить себе такую вольность, потому что была уверена, что Саша с ней не согласится. Людка была о себе высокого мнения, и Саша считал, что у нее есть для этого все основания. Увидев ее иногда неожиданно в коридоре дома-музея, Саша всегда удивлялся, какая же она стала интересная дама, уже дама-дама, а давно ли еще была девчонка-пиписька из иняза. Интересная женщина, очень привлекательная, и любимая, конечно, тоже, как-никак жена. Да и умом превосходит, пожалуй, всех прочих… Однако интерес все же, конечно, уже не тот — ночью, во всяком случае, уже маловато интересу друг к другу. Неинтересно, потому что все известно. Какой же интерес-интерес, когда уж все давно извес… Привычка поигрывать словами осталась от прежней жизни. Глядя на погасшее окно экскурсоводской, Саша вдруг подумал, что и прежней-то жизни было, в сущности, и не так уж много. А может, просто все далекое уменьшается, съеживается по мере твоего удаления, и только вот это, самое близкое, сегодняшнее — Дом-музей Вождя, и парк, и дожди, и дочурка, и семейное устройство, — оно становится большим, все большим и большим, заполняет все вокруг, становится все более реальным, единственной реальностью, будто и не было другой никогда.

Но была и другая. Было очень веселое, будто бы даже игристое издали студенческое пятилетие, когда Саша и его друзья, все они были студенты литинститута, самого что ни есть знаменитого питомника гениев, и все как один уже — гениальные поэты, совсем молодые, одаренные хлопцы с очень хорошим происхождением, так что было им совершенно все открыто в этой жизни, и хотя всем известно, что путь настоящего поэта не розами и так далее, но все же для их компании легче было пробиться, а Саша тоже считался парень из деревни, хотя, точнее говоря, он был с яхромской окраины, из барака, но тоже ведь, в сущности, деревня, так что ясно было ему и другим тоже, что таким, как он, как вся их компания, им и делать литературу, кому же еще, появилась, правда, перед самым окончанием некая робость, легкий мандраж — как, собственно, жить дальше, когда не будет у тебя ни дешевой общаги, ни стипендии, даже не за себя мандраж — за Людку, потому что она была уже слегка беременная, и к тому же у них в инязе что-то было туго с распределением на работу, ничего ей не светило. Тут-то ему Острогин и подсуропил, благодетель, эту непыльную работу — до сих пор непонятно, молить за него всю жизнь Бога или наоборот, хотя в любом случае это со стороны Острогана было благородно, да и вообще — поглядеть, так многие хотели бы такую работу, иному расскажешь, слюной изойдет человек, особенно если иногородний, как он, Саша, но лучше, конечно, не вдаваться в подробности, потому что история странноватая…

Но до того, до окончания, все было у них очень лихо — и сама учеба, учеба не бей лежачего, и дружба мужская, дружество, содружество, и общага на Добролюбова, и Бульварное кольцо, и шум попойки, и стиховое завыванье, а потом вдруг — Людка, такая ломкая, тоненькая, со своим картавым французским, язык как музыка, и этот ее любимый стих Верлена, про дождик. Пять лет: куда-то они все неслись сломя голову, куда-то плыли, по суткам не выходя из голой комнаты общежития — не то в Стамбул, не то в Сов-гавань, но только ясно было, что их ждет самая завидная на свете судьба. Потому что они в самой что ни на есть Москве. В самом что ни на есть литинституте. На самом что ни на есть старинном московском бульваре. Самые что ни на есть исконно русские, да при этом еще с французским языком под боком. А стихов, уже напечатанных, у Саши набиралось почти что на целый сборник, на книгу, и сперва, когда Людка подзалетела, они недолго думали, чего ж там, в конце концов, раньше или позже нужен ребенок, мужчине сын нужен или дочь, все равно, пусть будет.

Возникли, конечно, в связи с этим всякие трудности — раз она ждет ребенка и раз общаги не будет больше, то нужна какая-никакая площадь, и работа нужна — стихами пока не прожить, это уже ясно. Вот тут-то Остроган и пришел на помощь, рассказал Саше с большим вдохновением и вполне серьезно, что все генералы теперь хотят издать мемуары, раз главные маршалы уже издали и такой огромный успех — публику хлебом не корми, дай ей почитать, сколько было пушек на каком фронте. Так что генералы хотят, чтоб за них кто-нибудь толково написал, работа это выгодная, и она должна достаться самым достойным, самым талантливым, самым патриотам, то есть самым что ни на есть нашим и, конечно, самым «нуждающим» (он нарочно так говорил, Остроган, потому что он был непростой человек, со всячиной) — вот этим людям в первую очередь и нужно предоставить такую работу, а тут для Саши подвернулась просто синекура, совершенно замечательный случай, генерал, хотя и очень старенький, все еще на большой должности, возглавляет дом-музей, где у него чуть не сотня всяких научных милицейских сотрудников. Вот он и возьмет Сашку в штат, на жалованье, а там у них при музее, за городом, и квартиры есть, и детский садик, и спецснабжение, и столовая, и чистый воздух, а работа только эта вот — мемуары, он потом расскажет все подробнее.

Был их совместный визит к генералу, который и правда оказался очень старенький и заслуженный — он долго не мог вспомнить, о чем речь, о чем он договаривался с Острогиным, но когда они все же ему объяснили, то он заулыбался, закивал, сказал, чтобы Саша немедленно, пока не выпало из памяти, написал заявление, а потом на этом заявлении он долго-долго, очень медлительно и красиво писал свою резолюцию — зачислить Сашу согласно штатного расписания младшим научным при директоре и не загружать никакой работой впредь до выполнения им специального задания директора… Закончив писать резолюцию, он полюбовался написанным и явно был очень доволен собой, хотя устал сильно. Он сказал, что ему надо будет как-нибудь сесть и все-все припомнить, какие были у них части и куда шли, потому что это все очень нужно грядущим поколениям молодежи, то, что он еще знает и помнит, не по каким-то там архивам и документам, а по своему собственному опыту, по своей памяти (он постучал себя довольно звонко по лбу), только бы не забыть…