Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 4

— Ты что вытворяешь? Ты на кого руку подняла? — А потом оттолкнул ее к изголовью антикварной кровати (то была венецианская, восемнадцатого века, украшенная резьбой «гондола», с балдахином, с исполинских размеров подушками, набитыми гусиным и лебяжьим пухом — одно из самых нелепых приобретений Рафаэля Бельфлёра и любимый предмет мебели Леи, такой на диво безвкусный, вычурный и несуразный, — но Лея отказалась от кровати, которую подарили ей свекр и свекровь, когда она вступила в усадьбу невестой, и настояла на том, чтобы получить именно эту. Сперва Лея прошлась по комнатам, точно зная, чего хочет: в детстве она — очередная кузина Гидеона, одна из «небогатых» Бельфлёров, живших по тут сторону озера, часто играла в усадьбе). А потом Лея пнула его, а он бросился на нее, и они сцепились и проклинали друг дружку, задыхаясь и стеная, а когда за окном неистовствовала буря, занимались любовью, не впервые этой ночью, и, пряча в объятьях мокрые от слез лица, шептали: «Я люблю тебя, о Боже, как же я тебя люблю» — и даже души мертвых, их душераздирающий плач, беспомощный и надрывный, не могли помешать этой страстной, исступленной любви…

А потом все закончилось, и оба они уснули. Гидеон покорно плыл — казалось, его уносит наводнением, однако ни вырванные с корнем деревья, ни мусор, ни даже мертвые человеческие тела, которые тоже увлекало течение, не задевали его. Его переполняла радость победы. Судя по всему, он вновь охотился на Стервятника Лейк-Нуар — огромное белокрылое чудище, с горбом и рябой безволосой головой, похожей на обезьянью… Лея же погрузилась в самые глубины сна — там она вновь была беременна, причем не просто беременна, а на девятом месяце, и в ее выпирающем животе пульсировала и толкалась жизнь.

А затем, внезапно, она проснулась.

Внизу, возле главного входа, какое-то существо рыдало и просилось в дом.

Лея отчетливо слышала — кто-то плачет, царапается о дверь и умоляет впустить его.

Она стряхнула с себя теплый сон, тяжелый и цепкий, и вернулась в действительность, где по-прежнему свирепствовала буря, а у порога кто-то жалобно молил об убежище. Лея стремительно вскочила с кровати и накинула шелковый халат — шесть лет назад он был частью ее приданого и оставался одной из немногих вещей, сохранившихся с тех времен, хотя выглядел порядком потрепанным, а рукава слегка засалились. Протянув руку, ее супруг, на просыпаясь, пробормотал ее имя — недовольно и властно, но Лея сделала вид, будто не слышит.

Она зажгла свечу и, прикрывая ее рукой и собственным телом, чтобы не разбудить Гидеона, босиком вышла из комнаты. Из коридора плач был слышен еще явственнее. Плакал не человек, слов в его мольбе не было, однако Лея и так все поняла.

И вот будущая мать Джермейн спускается, чтобы открыть дверь Малелеилу — высокая, необычайно высокая женщина, обнаженная под белым шелковым халатом до икр, сильная, в теле, с длинными, изумительно мускулистыми ногами и шеей мраморной статуи. Бронзово-рыжие блестящие волосы собраны в толстую косу, закинутую за спину и свисающую ниже талии. Прекрасная великанша, она идет по лестнице, а несмело подрагивающее пламя свечи выхватывает из темноты ее глубоко посаженные глаза, безупречный римский нос и чуть приоткрытые пухлые губы.

— Эй! — крикнула Лея, спустившись с широкой лестницы красного дерева. — Кто там? Кто это?

Она шагала, не глядя ни на старые гобелены, тонкие и выцветшие, ни на ниши в каменной стене, где мраморные бюсты Адонис, Афина, Персефона и Купидон десятилетиями собирали на себя пыль и копоть, так что теперь походили на мулатов неопределенного пола. Она прошла мимо барабана эпохи Гражданской войны — занятной вещицы, выставленной на первом этаже в холле. Рафаэль Бельфлёр завещал обтянуть этот барабан своей кожей и украсить латунью, золотом и перламутром (бедный дедушка Рафаэль — он думал, что грядущие поколения будут благоговеть перед ним, но сейчас его позабыли даже самые праздные из потомков); босая, Лея спешила к двери, тяжело ступая по поблекшему малиновому ковру, свечу она подняла повыше, завитки темно-рыжих волос падали на лоб, а на ее огромных глазах по необъяснимой причине выступили слезы.

— Да, кто там? Кто там? Это я, Лея, я сейчас впущу вас!

Из-за завывания под дверью и громких криков Леи все обитатели усадьбы, разбуженные бурей или так до конца и не уснувшие, повскакивали с постелей. В своем нежном возрасте близнецы, особенно Кристабель, уже умеют чутко воспринимать настроение матери: сейчас они, проскользнув мимо Летти, выскочили из детской и помчались по коридору. Малыш Бромвел хныкал, пытаясь пристроить на носу очки в проволочной оправе, а Кристабель рыдала. Волосы у нее растрепались, а ночная сорочка сползла, обнажив худенькое плечико. «Мамочка, ты где?! Мамочка! Там привидение! Оно сейчас в дом заберется!». Разумеется, их двоюродные братья и сестры — шумные дети Лили и Юэна — тоже повылезали из кроватей. Сбившись в стайку, они с вытаращенными глазами свесились через перила. Сам же Юэн, медведеподобный, сердитый, с побагровевшим лицом и седеющими волосами, такими всклокоченными и свалявшимися, словно в них свил свой удивительный кокон шелкопряд. Следом семенила тетушка Лили в накинутой на плечи кашемировой шали — шаль была завязана в узел на груди, прикрывая увядающий бюст. Ее бледное изможденное лицо напоминало размазанную акварель. Она дергала супруга за руку:

— Ох, да что же это они делают, останови их, Юэн, это Гидеон и Лея, что они творят…

А на самом верху лестницы показался дрожащий Вёрнон в брюках и куртке от разных пижам, чересчур свободных для его щуплой фигуры. Он машинально дергал растущие на подбородке всклокоченные светлые волосы: вечером он едва ноги унес от лесных мертвецов. Он бежал к дому, а они шептались, и вопили, и хватали его за рукава, и пощипывали за уши, и издевательски чмокали в крепко сжатые губы. Сейчас же Вёрнону казалось, что самый наглый из мертвецов настиг его, вот-вот сломает дверь и взлетит по лестнице, желая до него добраться. Хотя, в отличие от всех остальных, Вёрнон не кричал, чтобы Лея не открывала.

Встала и экономка Эдна в домашнем фланелевом платье, под которым колыхалась ее необъятная грудь; слуги Генри и Уолтон тоже поднялись; и гувернер Демут Ходж с всклокоченными волосами; и, наконец, бедняжка Летти — проснувшись, она увидела, что кровати близнецов пусты. Дом трясся от свирепого ветра, а ливень барабанил по стеклам, будто горсть камешков, брошенных рукой безумца.

— Бромвел, Кристабель, вы где?! — закричала она (хотя на уме у нее — бедняжка! — был лишь их отец). И дедушка Ноэль появился — прямо в исподнем, причем до неприличия грязном. Пряди желтоватых волос растрепались, а лицо со смахивающим на клюв носом побагровело от гнева.

— Лея! Это что еще такое?! Весь дом перебудила! Я запрещаю тебе открывать дверь, девочка! Ты что, забыла, что произошло в Бушкилз-Ферри, вы что все, не уяснили… — Ноэль сильно прихрамывал, потому что в последние дни войны ему едва не оторвало правую ногу миной.

На лестнице появилась и тетя Эвелин в стеганом атласном халате и с дюжиной папильоток на голове. Проснулся и ее муж Дентон — его слабовольное лицо наводило на мысли о моллюске. Их остроносая дочка Морна тоже вскочила, и тринадцатилетний сын Луис тоже — он глупо хныкал, решив, будто это один из врагов дяди Гидеона явился, чтобы отомстить. А маленький, но крепкий Джаспер вырвался из цепкой хватки матери и смело рванулся вниз по лестнице за Леей:

— Тетя Лея, нужна помощь? Давайте я помогу вам открыть дверь!

И разумеется, отпрыски Лили и Юэна тоже сбежали вниз — их сыновья Гарт и Альберт и не менее шумные дочки Вида и Иоланда. И только Рафаэль держался в стороне: говоря по правде, в ту неспокойную ночь, когда в дом явился Малелеил, Рафаэль был напуган, наверное, сильнее всех остальных Бельфлёров. Наверху, в недрах усадьбы, бабка Корнелия ворчала себе под нос, пытаясь без помощи слуг нахлобучить парик (она была в преклонных годах и решила, будто в дом попала молния, он загорелся и теперь ей нужно срочно покинуть комнату, а гордость, естественно, не позволяла ей выйти на обозрение сыновей, невесток, внуков и даже собственного престарелого супруга без нового французского парика). Прабабку Эльвиру шум тоже растревожил, но разбудить не смог. Вслушиваясь во сне в завывание ветра, она представляла, как поднимаются воды Нотоги (в ту ночь, когда буря бушевала в полную мощь, они действительно поднимались примерно дюймов на двадцать в час), и снова спорила со своим супругом Иеремией, убеждая его забыть думать о лошадях, как девятнадцать лет назад. Но старый упрямец, разумеется, не внял ее требованиям, хотя и его одежда, и даже кустистая черная борода насквозь промокли, что-то острое проткнуло подошву, так что левый ботинок был полон крови, а уродливый шрам на лбу — наследие войны и предмет его ребячливой гордости — побелел от волнения.