Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол - Страница 26

А когда самому Гидеону было пятнадцать, им с Николасом, Юэном и Раулем разрешили вместе с отцами поехать в Кинкардайн на скачки, а после скачек повели в таверну. Там старшие Бельфлёры побились об заклад с трактирщиком и несколькими завсегдатаями, что определят как марку каждого напитка (их будут подавать в одинаковых стаканах), так и его градус. Они убедили поучаствовать нескольких местных — задача была определить сорт, выдержку и даже (в этом особенно преуспел усердно практиковавшийся Ноэль) место происхождения. Ноэль Бельфлёр, сначала понюхав первый из поданных ему стаканов, отхлебнул из него, спокойно поставил на стойку и объявил:

— Сорок пять градусов. Шестьдесят пять с половиной процентов ржаного виски пятилетней выдержки, двадцать пять процентов бурбона шестилетней выдержки, остальное — добрый солод, скорее всего, из округа Хенникатт, штат Кентукки. Да, это Хенникатт — никаких сомнений, только там бочонки делают из сердцевины клена, — тут, разумеется, остальные мужчины пожалели о своем согласии, но было поздно.

А бывали случаи, и нередко, когда во время игры в покер, длящейся всю ночь, своих обладателей меняли существенные суммы. В замке Бельфлёров; в «Серных источниках» — гостинице, ставшей на какое-то время самой популярной водолечебницей в горах, куда плантаторы с юга приезжали целыми семьями; на беспорядочно разросшемся деревянном постоялом дворе «Иннисфейл-лодж», пока тот не сгорел дотла («Разумеется, он был застрахован на порядочную сумму», — простодушно рассуждали местные, впрочем, ни в чем не виня владельцев — Бельфлёров); в домах и на привалах. Покер, бильярд, гонки по льду на буерах, полеты на планерах (правда, им скоро положили конец, после несчастного случая, унесшего жизни двух молодых людей, в том числе, троюродного брата Ноэля). Деньги стремительно переходили из рук в руки. А порой и лошади, реже земля. Если женщины и знали об этих затеях (а они это отрицали — причем некоторые, например Корнелия и Делла, особенно рьяно), то почти не высказывались. Ибо что они могли поделать?.. Бельфлёры были богаты и азартны, они прославились среди местных своим безрассудством, обходительностью и умением проигрывать (что случалось с завидной редкостью, потому что им поразительно везло) — так как же остановить эти игрища?.. В конце концов, они тратили собственное состояние.

Разумеется, скачки проходили куда более публично. Из ставок тоже не делалось секрета. Бельфлёры скакали на своих лошадях и знали почти каждого, кто имел отношение к скачкам. Их проводили на ярмарочной площади в Похатасси, или на ипподроме в Дерби — в другом конце штата, в Порт-Орискани, где условия были самыми жесткими, и это становилось настоящим событием местного масштаба; если бы владелец лошади отказался делать ставки, поступок этот сочли бы в высшей степени экстравагантным. Женщины семьи Бельфлёров, разумеется, это занятие не одобряли, но и не слишком возмущались. Порой и они позволяли себе увлечься: ставки на лошадей — не пустое развлечение, не то что эти пари: кому удастся пройтись по ломкому апрельскому льду Лейк-Нуар, или кто кого поборет в грязной прибрежной таверне, или собьет выстрелом стакан с головы дурачка-полового. Ставки на скачках символизировали гордость владельца своей лошадью и своим искусством наездника. Гордость своим родом и своим именем.

Гидеона потрясло предложение жены.

— Но почему сейчас? — спросил он.

Лея задумчиво, прикрыв глаза, смотрела на него. Она сидела в квадрате солнечного света, неподалеку от солнечных часов в самом центре сада. Ослепительная красота покинула ее — стояла середина июля, и ребенок был уже на подходе, — от усталости вокруг глаз залегли темные тени, кожа утратила свое волшебное сияние, и она больше была не в состоянии с прежней грациозностью носить в утробе столь крупного ребенка. Гарнет Хект как раз помогала ей соорудить сложную прическу, подобную той, которую Лея носила в невестах — она позаимствовала ее у Вайолет, жены Рафаэля Бельфлёра, увидев любительский, но очаровательный портрет прекрасной англичанки: сзади волосы собраны в тяжелый, низко уложенный пучок, две широкие пряди стянуты бархатной лентой, концы которой свободно падают на спину, макушку оплетает тонкая косичка, а на высокий умный, чуть тронутый морщинками лоб падает густая волнистая челка. На плечи Лея накинула белую вязаную шаль, а платье на ней было из грубой материи-букле зеленовато-охряного цвета — прежде Гидеон его не видел. Из-за случившейся между ними несколько дней назад размолвки — Гидеону не понравилась резкость, с которой она ответила на, казалось бы, невинный вопрос его матери о здоровье Бромвела — он смотрел на жену, прищурившись, чуть присогнув ноги в коленях и самоуверенно упершись руками в бедра.

— Потому что… — медленно проговорила Лея, — потому что…

Ее потемневшие впалые глаза делали уставшее лицо немного похожим на маску смерти, но в последние недели беременности близнецами она выглядела почти так же, поэтому Гидеон приказал себе не тревожиться. Сейчас он упрямо стиснул зубы и всем своим видом демонстрировал непоколебимость. Во время ссоры он не сломался, не разразился слезами бессильной ярости, желая одновременно накинуться на жену с кулаками и прижать ее к сердцу — нет, уступать он не намерен. Ее сегодняшняя манера, медленный и вкрадчивый голос, нравились ему больше, чем ее обычный, тревожный и резкий, хотя он посчитал, что со стороны Леи было невероятно бестактным прислать испуганную бедняжку Гарнет (словно состоявшую из локтей, тощих ног и всклокоченных волос; стоило ей лишь взглянуть на Гидеона, как ее милое личико искажалось волнением, и Лея прямо в присутствии Гарнет глумливо заявляла, что девушка влюблена в него, как кошка), чтобы та отвела его в сад поговорить с Леей, точно она особа королевских кровей, а он — один из ее подданных. Лея сидела, откинувшись на подушку, на одной из сооруженных еще Рафаэлем гранитных скамей неподалеку от солнечных часов, заржавевших и бесполезных (в отсутствие тени они теряли всякий смысл), положив обе руки на свой раздутый живот, который, казалось, непрестанно шевелится; сидела, неловко вытянув опухшие ноги, обутые в вышитые тапочки, собственноручно сшитые для нее Корнелией. Она сидела обездвиженная, величественная, огромная, и смотрела на мужа, чуть запрокинув голову, чтобы солнце не било в глаза. Выглядело это так, словно она смотрела на него издалека. Месячный котенок в черно-белую полоску, больше похожий на пушистый мячик, с большими ушами и задранным кверху хвостом, играл каймой ее юбки и уже порвал ткань, но Лея этого не замечала.

Гидеон ждал. Колени у него дрожали, слабо, едва заметно. Несколько дней назад с ним едва не случился срыв, он так хотел прижаться к ней, рыдая, требуя — требуя, чтобы она вернулась к нему такой, какой была прежде — его неистовой непорочной невестой, чья душа, как и податливое, упругое, живое тело, сплеталось с ним, и он должен был покорять ее снова и снова, и она плакала от любви к нему, к нему… А сейчас… Сейчас же эта женщина так прекрасно, так высокомерно беременна — зачем же он ей? На что ей муж? Другие лишь отвлекают ее от непрестанных раздумий, от ее одержимости собственным телом, его импульсами и ощущениями. Несколько месяцев назад она, с озадаченным видом подбирая слова, призналась Гидеону, что сейчас настоящая реальность для нее воплотилась в сгустках чувств — вкусах, цветах, даже запахах, робких импульсах и предчувствиях. Она объясняла это тем, что ребенок у нее под сердцем спит и видит сны. («Наш сын, — говорила Лея, — наш сын видит сны, которые накрывают и меня подобно тому, как подводное течение в озере утягивает тебя вниз, даже когда поверхность воды кажется спокойной…»)

— Потому что, — сказала Лея, и кожа вокруг глаз у нее покрылась сеточкой морщин. — Я считаю это необходимым.

Она позвала его к себе, зная — не могла не знать, — что они с Хайрамом тем утром должны ехать в Нью-Йорк; позвала, чтобы посоветовать ему сделать несколько ставок от имени разных игроков на себя и своего жеребца на скачках, которые состоятся в Похатасси в следующее воскресенье.