Гражданин тьмы - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 11

— Не перестарались мы, Макелушка?

— Давай банан сунем в жопу, проверим.

— Не-е, дорогуша, нельзя. Ведено токо помыть. Карантин.

— Какой-то он дохлый. Все равно спишут. А мы бы побаловались.

— Приспичило, Макелушка?

— А то нет? Сама знаешь, какой у меня темперамент. Он хоть старенький, а часок бы погоняли.

— К тебе ночью Леха Картавый ходил, неужто не хватило?

— Сравнила тоже… У Лехи моторчик электрический, и козлом от него воняет. А этот распаренный, помытый, прямо с воли. Бери и глотай. Тебе разве не хочется, Настя?

— Что нам хочется, никому дела нет. Мы же на службе, Макелушка. Вся Европа на нас глядит.

Тут обе заметили, как у меня дрогнул левый глаз.

— Живенький, — обрадовалась помывщица. — Видишь, Макела, ничего с ним не случилось. Глазками хлопает. Как себя чувствуешь, сынок?

— Спасибо, хорошо. — Зрение ко мне вернулось, и я видел словно две луны над собой, белую и черную. Обе луны улыбались сочувственно.

— Дак вставай одевайся. Обед уж скоро.

Силы встать самостоятельно у меня не было, и добрые женщины, подхватив под локти, помогли доковылять до раздевалки, где осталась одежда. Своей голизны я не стеснялся, чего теперь… а вот то, что исчезли брюки, рубашка и пиджак, меня озадачило. Зато на стене, на вешалке висел коричневый комбинезон с лямками, как у американского путевого обходчика, и на стуле аккуратной горкой сложено белье: трусы, хлопчатобумажная майка, клетчатая рубаха, красивые голубые носочки. Вместо стоптанных ботинок на полу стояли плетеные сандалии на толстой подошве.

— Не сомневайся, твоя обнова, — поощрила мойщица Настя. — Примерь. Ежели будет где не так, Макела подгонит. Она по этому делу специалистка.

Как раз на специалистку я старался не смотреть: пока шкандыбали от мойки, она таки успела раза три пребольно меня ущипнуть за разные места.

— Что же тут униформа такая?

— Униформа или нет, не нашего ума дело. Поспеши, сынок, как бы к раздаче не опоздать.

Трусики и рубашка пришлись впору, комбинезон, правда, оказался великоват размера на два, но он стягивался веревкой, вдетой в поясные петли. Не понравилось другое: на комбинезоне ни единого кармана, а также отсутствует ширинка, значит, для того чтобы, допустим, справить нужду, придется каждый раз спускать его до колен.

Женщины любовно меня оглядели и охлопали.

— Как на тебя шито, сынок, — похвалила Настя.

— Не привык я к такому покрою… Мою одежду уже, конечно, не вернут?

— Зачем тебе? — удивилась. — В новую жизнь шагнул, назад не оглядайся.

Черная Макела громко заржала и, зайдя сзади, поддела коленом с такой силой и ловкостью, что я юзом выкатился в коридор.

В столовой меня ждало потрясение, которое не сравнить со всеми предыдущими. Небольшой зал на два-три десятка мест с дубовыми панелями стен, с паркетным полом, с темно-зелеными гардинами на окнах был заполнен почти целиком: чинный негромкий гул голосов, звяканье ложек и вилок, в воздухе запах цветов. Все едоки в таких же, как у меня, комбинезонах на лямках, но разного цвета. Были и коричневые (большинство), но были и оранжевые, как у железнодорожников, и синие, и даже двух-трехцветные, как у клоунов в цирке. Меж столов бесшумно скользили официанты с подносами, все как на подбор, светловолосые молодые люди в странных нарядах: сверху курточки наподобие жокейских, ниже — шотландские юбочки в крупную клетку. Картина мирная, ничего особенного, кафе как кафе, но что-то меня сразу насторожило. За ближним столом сидела пожилая дама, и рядом с ней пустовали два места. Спросив разрешения, я со вздохом опустился на стул. Тут же подлетел один из официантов и дежурным голосом спросил:

— Заказывать будете? Или по общей схеме? Меню на столе не было, и чтобы не вдаваться в объяснения, я ответил:

— Пусть будет по схеме.

— Хозяин — барин, — буркнул юноша и исчез. Чтобы не сидеть истуканом в ожидании еды, я обратился к соседке:

— Я здесь новенький. Не объясните, что значит — по схеме? Вероятно, что-то вроде комплексного обеда?

Дама оторвалась от большой суповой тарелки, куда погрузилась чуть ли не с головой, и я оторопел. На меня смотрела знаменитая советская народная певица Людмила Зыкина. Или ее копия. Сомнений не было, потому что я совсем недавно видел ее в какой-то телепередаче, где она подробно рассказывала, за что полюбила Черномырдина и почему впоследствии, когда узнала о нем всю правду, разочаровалась.

— Батюшки светы! — воскликнул я. — Если не ошибаюсь, Людмила… извините, не упомню отчества… Вы! Здесь!

В устремленных на меня глазах не было ничего, кроме какой-то ужасающей, неземной пустоты. Словно с трудом отворились пухлые губы.

— Вам… чего? — прошелестело как из трубы.

Чувствуя, что краснею, я забормотал извинения, дескать, обознался, с кем не бывает…

Певица благосклонно кивнула и вернулась к прерванному занятию — поглощению супа.

Придя в себя, я начал оглядываться и вскоре насчитал еще несколько хорошо знакомых лиц. Через стол в компании двух молодых женщин поедал куриную ножку великий защитник прав чеченского народа Сергей Ковалев. Здесь ошибиться вообще было невозможно: известный всему миру свободолюбивый седенький хохолок, как всегда, развевался, скорбное и одновременно торжествующее выражение лица свидетельствовало о не прекращающейся ни на миг работе могучего демократического интеллекта. Чуть подальше важно и задумчиво пил компот покойный Зиновий Гердт, положив свободную руку на круглое колено Маши Распутиной, которая блудливо облизывала персик. Совесть нации, академик Лихачев, тоже, как я полагал, усопший, но значительно помолодевший, аккуратно промокал салфеткой губы. Сразу на двух стульях восседал тучный и вальяжный гениальный экономист, растолковавший всему свету нравственную природу взятки, Гаврюха Попов. Были еще известные лица, коих я не мог сразу вспомнить, но больше всего поразил меня могущественный приватизатор, надежда всего цивилизованного мира Анатолий Чубайс, и не столько тем, что это был воочию он, а своим неуместным в столовой поведением. Оседлав прямо на столе какую-то срамную бабенку в разорванном комбинезоне вишневого цвета, тезка с угрюмым лицом, как при дефолте, задумчиво обрабатывал ее в ритме медленного танго. Бабенка синхронно повизгивала, но в ее лице мерцала та же пустота, как и у моей соседки Зыкиной. На влюбленную парочку никто не обращал внимания.

Я все еще сидел с открытым ртом, когда вернулся официант. Поставил на стол миску с дымящимся варевом, стакан сока. Обтерев о рукав, положил крупное яблоко. Хлопоча, дважды задел меня локтем — по плечу и по уху. Я возмутился:

— Поосторожней нельзя? На что он ответил:

— Кушать подано, господин хороший.

Я с опаской заглянул в миску, принюхался: сытный запах бобовых и протухлого мяса. Зыкина уже одолела свою порцию и приступила к соку. Пила мелкими глотками, тупо уставясь в пространство. Я вторично к ней обратился:

— Кажется, гороховый супец, да? Как он на вкус? Певица скосила глаза, почмокала губами. Глухо прогудела:

— Чего… надо?

— Ничего, спасибо.

На нас никто не смотрел, как и на Чубайса, продолжающего деловито ублажать постанывающую бабенку. Я решил рискнуть: поесть все равно надо, желудок сигналил. Зачерпнул полную ложку густого горячего варева и смело отправил в рот. В первое мгновение показалось, что рот слипся, как от смолы, потом в мозгу вспыхнуло такое же ощущение, как если бы я ненароком слизнул с ложки всю блевотину мира. Преодолев первый рвотный спазм, я закрыл лицо ладонями, вскочил на ноги и ринулся прочь из столовой.

6. МЕДИЦИНСКИЕ АСПЕКТЫ

Со мной беседовал старший наставник Зиновий Робентроп, по кличке Ломота. Кличку, видимо, ему дали за то, что его как-то странно кособочило. Громоздкий, тучный, желтоликий, он ни минуты не мог посидеть спокойно. Хватал себя за разные места, резко оглядывался, приседал, щипал ухо, корчил рожи, но все это никак не отражалось на течении его мыслей.