Кошмар: литература и жизнь (СИ) - Хапаева Дина Рафаиловна - Страница 29

У Достоевского были серьезные причины для того, чтобы сделать Голядкина несимпатичнейшим подлецом. Ибо если начинающий писатель Н.В. Гоголь экспериментирует со своим читателем, то начинающий писатель Ф.М. Достоевский экспериментирует со своим героем. Эти эксперименты порой весьма жестки — неудивительно, что автору потребовался на редкость гадкий тип, чтобы не «впасть в сентиментальность». Полем этих экспериментов, как и у Гоголя, остается кошмар.

Гоголевские пробуждения титулярного советника Голядкина

«Двойник» изобилует гоголевскими мотивами и образами, унаследованными из «Носа» и «Записок сумасшедшего». Даже читая подзаголовок «Двойника», приходится сделать над собой усилие, чтобы не прочесть «Петербургская повесть» вместо «Петербургская поэма». Огромное влияние Гоголя на Достоевского, в особенности на раннего Достоевского — топос истории литературы, на котором не стоило бы останавливаться, если бы не одно обстоятельство. Общность писательских задач, художественных приемов и техник письма, которые Достоевский заимствует у своего великого мэтра, позволяет обнаружить, что преемственность замыслов этих двух авторов не сводима к критике несправедливостей общества или описанию проблем жизни «маленького человека», к отображению социальной действительности, личностных взаимоотношений и любовных драм героев [240]. Их в гораздо большей степени объединяло страстное стремление передать, посредством литературы, особые ментальные состояния. Интерес к кошмару и в жизни, и в литературе роднил поиски писателей в пору их становления и обеспечил преемственность их замыслов. Но если Достоевской открыто заимствует художественные приемы Гоголя, то не в последнюю очередь чтобы подчеркнуть, насколько отличается от проекта Гоголя его собственное исследование кошмара.

Действие начинается скрытой цитатой из «Носа» — пробуждение г-на Голядкина выглядит просто списанным с пробуждения майора Ковалева:

Было без малого восемь часов утра, когда титулярный советник Яков Петрович Голядкин очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл совершенно глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно на своей постели, как человек, не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или все еще спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь совершается, или — продолжение его беспорядочных сонных грез. Вскоре, однакож, чувства господина Голядкина стали яснее и отчетливее принимать свои привычные, обыденные впечатления [241].

Такое начало «правдивейшей истории» о двойнике не может не заставить нас насторожиться. Мало того: проснувшись, Голядкин, как будто вспомнив историю о пропавшем носе, бросается к зеркалу, высматривая прыщик, боясь, что он «чем-нибудь манкирует». В свете того, что нам известно о раннем творчестве Гоголя, можем ли мы быть уверены, что герой в действительности проснулся? И зачем понадобилось автору это гоголевское пробуждение? Как бы напоминая читателю о Гоголе, Достоевский еще не раз подразнит нас, заставит посомневаться в том, проснулся ли его герой или нет, и так до конца и не даст нам ответа — уж очень сильно все последующее и в самом деле будет похоже на постепенно сгущающийся кошмарный сон.

Разрабатывая и углубляя приемы Гоголя, Достоевский следом обставляет литературную реальность поэмы со всей тщательностью: читатель видит большой капитальный дом с точным адресом, а прозаические детали быта как бы заверяют нас в том, что автор не имеет никаких намерений морочить нас в «тридесятом царстве» грез:

Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно в комнату, что господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находится не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого, капитального дома, в собственной квартире своей. Сделав такое важное открытие, господин Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнем сне и желая его воротить на минутку [242].

Пересказать «Петербургскую поэму» — а «Двойник» вовсе не случайно назван поэмой — столь же сложная задача, как пересказать лирическое стихотворение, ибо отнюдь не развитие сюжета находится в центре внимания автора. Желание отобразить особое ментальное состояние посредством слова потребовало от молодого писателя особых художественных приемов, которые определили весьма своеобразную форму поэмы. Итак, о чем «Двойник»?

Утром титулярный советник Голядкин посылает за каретой, едет в Гостиный двор, где он делает вид, что намерен купить дорогие вещи, заезжает к своему врачу, у которого рыдает, едет в трактир, собирается отобедать у статского советника Берендеева, ему отказывают, он долго стоит на черной лестнице, потом врывается на бал, откуда его выталкивают взашей. Раздавленный, он бежит по Фонтанке, где в полночь встречает своего двойника.

Конечно, самым фантастическим элементом поэмы, о чем Белинский выразился без обиняков: «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе» — становится явление двойника герою [243]. На следующий день, встретив двойника в канцелярии, Голядкин приглашает его домой, угощает обедом и оставляет у себя ночевать, хотя на утро загадочным образом никаких следов присутствия двойника не остается.

За отсутствием твердых свидетельств других действующих лиц поэмы мы никак не можем понять, действительно ли двойник существует с их точки зрения, или же, когда другие персонажи говорят о двойнике, они реагируют на фантомы воображения Голядкина. А может быть, и сами являются таковыми? Вот как, например, отзывается на попытки Голядкина привлечь внимание к своему двойнику, сидящему тут же в канцелярии, его сослуживец, Антон Антонович: он сначала отмечает сходство Голядкина с двойником, а затем замечает, что двойник видится только одному Голядкину: «…то же самое случилось с моей тетушкой с матерней стороны; она тоже перед смертию себя вдвойне видела…» [244] Все те, кого мы можем счесть внешними наблюдателями — лакей Петрушка, доктор, начальник канцелярии Андрей Филиппович, — с самого начала поэмы и на первый взгляд без причины относятся к Голядкину весьма странно. Мы не знаем, о чем в самом начале поэмы судачил Петрушка и почему он «с каким-то странным ожиданием смотрел на барина и с необыкновенным любопытством следил за всяким движением его, что крайне смущало господина Голядкина» [245]. Мы можем только догадываться, почему у Петрушки — «улыбочки и гримасы», когда он помогает одеваться, о чем он перемигивается с «извозчиком и какими-то зеваками», почему кричит кучеру «непривычным голосом и едва сдерживая смех» [246]. Или почему во время приема доктор «вдруг на мгновение смутился» [247] и «как будто заранее что-то предчувствовал» [248].

Все последующее действие длинной поэмы состоит в попытках Голядкина-старшего, несмотря на все унижения, примириться с двойником, а также в погоне за ним. В конце концов «герой правдивейшей повести нашей» во второй раз попадает незваным на бал к советнику Берендееву, где символическое соединение двойников завершает действие поэмы:

Тогда советник взял за руку господина Голядкина-старшего, а Андрей Филиппович господина Голядкина-младшего, и оба торжественно свели двух совершенно подобных среди обставшей их кругом и устремившейся в ожидании толпы. Герой наш с недоумением осмотрелся кругом, но его тотчас остановили и указали ему на господина Голядкина-младшего, который протянул ему руку. «Это нас мирить хотят», — подумал герой наш и с умилением протянул свою руку господину Голядкину-младшему (…) [249]

Круг, начавшийся раздвоением, замыкается, и двойник еще некоторое время бежит за каретой — заметим, за каретой, запряженной четверней лошадей, — увозящей Голядкина в сумасшедший дом.

Стоит ли верить некоторым критикам и считать, что пером Достоевского двигало желание написать «этюд раздвоения личности», этакий набросок пособия для изучения патологий в психиатрии, как это временами делали в начале века? [250] И если нет, то в чем тогда состоит замысел поэмы?