Остров пингвинов - Франс Анатоль "Anatole France" - Страница 37

— Господин Барботан, ваши коллеги не слишком-то расторопны, сразу видно, никогда не командовали на море. Чертовски трусят перед каким-то Шатийоном.

В знак протеста министр широко взмахнул ножом для разрезания бумаги над своим письменным столом.

— Не отрицайте, — настаивал Вольканмуль. — Вы не знаете, как отделаться от Шатийона. Вы не решаетесь передать его дело в Верховный суд, потому что не надеетесь собрать достаточный материал для обвинения. Его будет защищать Бигур, а Бигур — ловкий адвокат… Вы правы, господин Барботан, совершенно правы. Опасно затевать такой процесс.

— О мой друг, если б вы только знали, как уверенно мы себя чувствуем… — непринужденным тоном сказал министр. — Я получаю от своих префектов самые утешительные сведения. Здравый смысл, присущий пингвинам, поможет им по достоинству оценить интриги взбунтовавшегося солдата. Можете ли вы допустить хоть на минуту, чтобы великий народ, умный, трудолюбивый, полный привязанности к своим либеральным установлениям, которые…

Вольканмуль перебил его с глубоким вздохом:

— Ах, будь у меня свободное время, я бы вас выручил — я бы как пить дать похитил, утащил у вас этого Шатийона. Одним щелчком отправил бы его в Дельфинию.

Министр насторожился.

— Раз, два — и готово! — продолжал моряк. — Во мгновение ока избавил бы вас от этой скотины… Но сейчас мне не до того… дочиста продулся в баккара. Нужно достать уйму денег. Честь — прежде всего, черт подери!…

Министр и субэмирал с минуту молча смотрели друг на друга. Потом Барботан внушительно произнес:

— Субэмирал Вольканмуль, избавьте нас от мятежного солдата. Вы окажете Пингвинии великую услугу, а министр внутренних дел, со своей стороны, обеспечит вам возможность уплатить ваши карточные долги.

В тот же вечер Вольканмуль явился к Шатийону и молча, с загадочно-скорбным выражением лица, уставился на него.

— Что это за физиономию ты состроил? — спросил встревоженный эмирал.

Тогда Вольканмуль объявил ему с мужественной печалью:

— Мой старый боевой друг, все открыто. Вот уже полчаса, как правительство обо всем узнало.

У Шатийона от ужаса подкосились ноги. Вольканмуль продолжал:

— Тебя ждет арест с минуты на минуту. Советую удирать. Нельзя терять ни мгновенья, — добавил он, вынимая из кармана часы.

— Но можно мне хоть повидаться с виконтессой Олив?

— Это было бы безумием, — возразил Вольканмуль, а затем, протянув ему паспорт и синие очки, пожелал не терять бодрости.

— На этот счет будь покоен, — сказал Шатийон.

— Прощай, старый друг!

— Прощай! И спасибо! Ты спас мне жизнь.

— Я только исполнил свой долг.

Четверть часа спустя храбрый эмирал покинул город Альку.

Ночью он сел в Ла-Крике в старую яхту и пустился по волнам в Дельфинию. Но в восьми милях от берега он был захвачен вестовым судном, плывшим без огней, под флагом королевы Черных Островов. Уже давно королева эта питала к Шатийону роковую страсть.

Глава VII

Заключение

Nunc est bibendurn[146]. Освободившись от страхов, радуясь избавлению от столь великой опасности, правительство постановило отметить народными празднествами годовщину пингвинского возрождения и установления республики.

На торжественной церемонии присутствовали президент Формоз, министры, члены палаты депутатов и сенаторы.

Генералиссимус пингвинской армии явился в полной парадной форме. Его встретили приветственными кликами.

Неся впереди черное знамя нищеты и красное знамя восстания, с выражением суровой снисходительности на лицах, прошествовали представители рабочих.

Президент, министры, депутаты, высшие чины суда и армии снова принесли, от своего имени и от имени державного народа, древнюю клятву — жить свободными или умереть. Они решились принять эту альтернативу. Но предпочитали жить свободными. Затем были, игры, речи, песни.

После того как отбыли представители власти, толпа граждан растеклась медленными и мирными потоками, возглашая: «Да здравствует республика! Да здравствует свобода! Ату, ату монахов!»

Лишь один случай, омрачивший этот прекрасный день, был отмечен газетами. Князь де Босено спокойно курил сигару на Лугу Королевы, когда появился кортеж правительственных экипажей. Князь подошел к карете, где сидели министры, и произнес громовым голосом: «Смерть республикашкам!» К нему кинулись полицейские, но он оказал им отчаянное сопротивление. Многих ему удалось сбить с ног, но все же он потерпел поражение от численно превосходящего противника, и его, оглушенного, покрытого синяками и ссадинами, опухшего, исцарапанного, словом, такого, что его не узнала бы и собственная жена, поволокли по праздничным улицам в темные недра тюрьмы.

Суд занялся тщательным следствием по делу Шатийона. В здании Адмиралтейства были обнаружены письма, устанавливавшие, что одним из руководителей заговора был преподобный отец Агарик. Это немедленно вызвало взрыв общественного негодования против монахов; и парламент принял, один за другим, целую дюжину законов, которые сокращали, уменьшали, ограничивали, разграничивали, упраздняли, пресекали и урезывали права, льготы, вольности, привилегии и доходы монахов, создавая для них многочисленные, весьма утеснительные препоны.

Преподобный отец Агарик с твердостью перенес введение суровых законов, хотя они задевали и сильно ущемляли его самого, с твердостью перенес он и ужасное падение эмирала, сознавая к тому же, что сам был первопричиной этого. Отнюдь не собираясь покориться своей злой участи, он рассматривал ее как нечто преходящее. И уже строил новые политические замыслы, еще более дерзкие.

Когда планы его достаточно созрели, он однажды утром пошел в Конильский лес. На ветке дерева посвистывал дрозд, ежик угрюмо перебирался через каменистую тропинку. Агарик шел большими шагами, что-то бурча себе под нос.

Дойдя до порога лаборатории, где благочестивый предприниматель провел столько прекрасных лет за перегонкой золотистого ликера св. Орброзы, он увидел, что все кругом пусто и дверь заперта. Обогнув постройку, он обнаружил позади нее преподобного Корнемюза, который взбирался, подоткнув свое монашеское одеяние, по лестнице, прислоненной к стене.

— Это вы дорогой друг? — произнес Агарик. — Что вы здесь делаете?

— Сами видите, — слабым голосом ответил конильский монах, обратив на него страдальческий взор. — Возвращаюсь к себе домой.

Красные глаза его уже потеряли свой победоносный рубиновый блеск; в них тускло светилась печаль. Лицо утратило благодушную округлость. Лысая голова уже не очаровывала взгляда своей безупречно гладкой поверхностью: трудовой пот и какие-то лихорадочные пятна нарушали ее неоценимое совершенство.

— Не понимаю, — сказал Агарик.

— Что же тут непонятного? Пред вами — последствия вашего заговора. Подпав под действие множества законов, я, правда, большинство из них сумел обойти. Но все же от некоторых сильно пострадал. Эти мстительные люди закрыли мои лаборатории и склады, конфисковали мои бутыли, перегонные кубы, реторты, опечатали вход. Приходится теперь лазить через окно. Еле ухитряюсь время от времени извлекать тайком сок из растений при помощи аппаратов, которыми погнушался бы последний из виноделов.

— Вы жертва преследований. Все мы подвергаемся им. Конильский монах провел рукою по лысине.

— А я ведь говорил вам, брат Агарик, я ведь говорил вам, что ваша затея обратится против нас.

— Это лишь временное поражение, — горячо возразил Агарик. — Оно вызвано совершенно случайными причинами; тут виновато просто-напросто неблагоприятное стечение обстоятельств. Шатийон — дурак. Сам себя утопил по собственной бездарности. Послушайте, брат Корнемюз. Нельзя терять ни минуты. Нужно освободить пингвинский народ, нужно избавить его от тиранов, спасти от самого себя, восстановить гребень Дракона, возобновить старый порядок. Добрый порядок, во славу религии, во имя торжества католической веры. Шатийон был плохим орудием, оно сломалось у нас в руках. Прибегнем к лучшему орудию. У меня есть на примете человек, способный уничтожить безбожную демократию. Это штатский. Имя его Гоморю. Пингвины от него без ума. Он уже предал свою партию за рисовую похлебку. Вот кто нам нужен!