Жирандоль - Бориз Йана - Страница 90

Ваш преданный слуга, секретарь Общества помощи российским беженцам Аркадий Михайлович Корниевский»

Обратного адреса она не нашла.

Пластинка закончилась, волшебный Гайдн стих и ждал оваций. В дверях стоял растроганный Арсений Михайлович со скрипкой в руке.

– Арсень Михалыч. – Агнесса вежливо приподнялась с табурета. – А у вас нет родственника в Америке? Аркадия Михайловича Корниевского?

Глава 20

Тоненький завиток пролез в резную петельку и растаял жемчужным облаком – это след от саней Деда Мороза. Похожий на жемчужинку бугорок – это мешочек с подарком, что нечаянно из них вывалился, и его занесло вьюгой. Волшебное покрывало изморози сочиняло много сказок, все чародейские, но печальные, в конце кто-то умирал, замерзал, с улыбкой глядя на хоровод снежинок, как несчастная девочка из грустной повести Андерсена.

Катюша Сенцова подышала на стекло, продырявив праздничную паутину. В образовавшуюся проталину заглянул грязный угол сарая.

– Доченька! Собирайся! Ехать пора! – Мягкий, не огрубевший с годами голос матери сначала поискал ее в горнице, а потом пробрался в чулан, где отец прорубил оконце и соорудил Катюше классную комнату.

Скоро в школу, она будет здесь готовить уроки, а пока можно приспособить под кукольную, чтобы мастерить красавицам наряды. Правда, мама требовала убирать рукоделия перед едой и сном, но для того в чуланчике имелась занавесочка.

Любимую куклу звали Хельгой, ее Айбар привез в подарок с фронта. Маленькая Катя долго считала фронт чем-то обыденным и нестрашным, раз там раздавали такие великолепные игрушки. Это сейчас она начала взрослеть. Хельгой густоволосую фарфоровую прелесть назвал папа. Сама Катя придумывала немецкие имена, которые слышала обрывками в скучных взрослых разговорах. Например, Эмма или Гертруда. Последнее ей очень нравилось, жалко, что правильно произнести не получалось. Кукла недовольно таращилась на Катины попытки и топорщила руки, не даваясь наряжаться. Простецких Леночку или Анечку маленькая хозяйка категорически отметала: эта чудесная кукла не какая-нибудь сельская простушка, а настоящая графиня, ей негоже отзываться на проходные имена. Потом папа догадался, что кукле по душе что-нибудь заграничное, и придумал назвать ее Хельгой.

Кате имя тоже понравилось, а маме почему-то нет. Она странно смотрела на папу, когда тот гладил Хельгу по волосам или подолгу смотрел в ее прекрасное равнодушно-праздничное лицо.

Папа у Кати старенький, зато веселый и умелый. И целый, руки-ноги на месте, а этим нынче не каждый мог похвастаться. Да, она подросла и уже все знала про войну, и про солдат, и про подвиг, старалась смотреть на инвалидов без сочувствия, только с уважением, как мама велела, но все равно страшно, если в доме на почетном месте костыли или маленькая деревянная тележка с колесиками, как у Витьки с их улицы. И папка его пьющий, буйный. Теть Марина с Витькой часто прибегали к Сенцовым отсиживаться, когда у отца «не было настроения», как они говорили. Мама утешала теть Марину и говорила, мол, счастье, что живой. Вот если бы Васятка вернулся без ног, она бы от радости прыгала. Катюша ее не понимала: какое тут счастье?

С мамой всегда так: то грустит, то молчит, то думает о чем-то неважном, к Хельге равнодушна опять же, что вообще непонятно при такой-то неземной красоте. Зато с папой всегда находилось дело, они и рисовали вместе, и лепили из глины слоников, даже пробовали обжечь в печи, но у тех отвалились хоботы и ноги, так что получились просто бесформенные кругляки. Но это ничего, они еще сотворят. Папа умел вырезать из дерева кесешки и ложки. На кухне висел большой табак[167]с нарисованным продолговатым виноградом. Не очень похоже, зато такого больше ни у кого нет. На одной маленькой кесешке сбоку тоже красовалось что-то затейливое вроде буквы «ш», перечеркнутой стрелой. Катя давно выучила буквы, знала, что никакой «ш» ни в именах, ни в фамилии у них нет. Она спросила папу, но он отмахнулся, сказал, что просто видел где-то и запомнил, мол, рисунок понравился. Мама потом объяснила, что такое вензеля. Это, оказывается, был старинный вензель, такие графьям давали до революции. Смешной папа! Лучше бы красное знамя вырезал или горн с барабаном. В сельской школе имелся горн. Когда Катя пойдет в первый класс, будет лучше всех маршировать под музыку.

Папа вообще любил рисовать, только у него получалось что-то непонятное: не люди, а какие-то украшения, красиво, а толку-то? Один сюжет походил на хищного гривастого льва, второй – просто богатое кольцо, третий – опять буква «ш» со стрелой, только на старинной рюмке, явно дорогой и не деревянной. Что ему в этой букве? Катя тоже хотела попробовать, но папа не позволил, забрал свои рисунки и спрятал. Почему? Здесь точно какая-то семейная тайна, Катюша вырастет и непременно раскопает.

– Катенька! Мы уезжаем! Сколько тебя еще ждать?

– Можно Хельгу с собой взять? – Она с сожалением оторвалась от кукольной юбчонки, которую мастерила из порванной наволочки.

– Бери, Айбару приятно будет, – разрешила Тоня. – Только не потеряй!

Они снова направлялись в Акмолинск, в этот раз на концерт. Агнесса пробилась наконец в штат филармонии, исполняла сольную партию на вечере в честь двадцать третьего февраля. Такое важное событие требовало присутствия близких, и Сенцовы не посмели сачковать. Платон утрамбовал сани соломой, сверху застелил старым тулупом, а поверх кинул еще полость и новый овчинный армяк, огромный и ухарский, такой под стать только Деду Морозу. Они с Тоней бухнулись по краям, а Катюшу упрятали в норку посерединке. Ну все, теперь не замерзнет, докатят, как на паровозе.

Радостные снежные искры горстями выпрыгивали из-под копыт сытой лошадки, хиленькие ветки недавно сооруженной лесополосы под пушной шалью инея разбухли, приосанились, напитались сказочной зимней субстанцией, что заставляла всех до самой весны верить в рождественские чудеса.

– А помнишь, Платоша, как мы в Курске на Тускари катались? Как Митюша упал с обрыва и его откапывали? – негромко спросила Тоня, глядя в степь на невнятный дымчатый горизонт.

– Это в каком году? В девятом или десятом? – Платон опустил вожжи, вытащил из торбы яблоко и протянул Кате, мол, пожуй, чтоб не скучала.

– Это раньше. Я еще в гимназии училась. Папенька послал меня с тобой в деревню за гостинцами к Рождеству… Наверное, в восьмом. – Она задумалась. Сколько лет-то прошло? Почти полвека. А перед глазами стоял нарядный Никитский храм, и визгливые девки в ярких платках, и елка на ярмарочной площади, и мальчонка под ней тоненьким голоском выводил «Белеет парус одинокий». В тот день она влюбилась в Платона. Совсем еще маленькая, никудышняя, ничего не видавшая в жизни. Они сидели на простецких санях и болтали обутыми в валенки ногами. Никакой кареты или модных ботиков купеческой баловницы. Просто, по-народному. И ей эта простота жутко нравилась, и Платон понравился. За молчаливым приказчиком ей чудился покой, защищенность, безыскусность и прямота, все, во что следовало верить.

Он тоже вспомнил первые годы работы у Пискунова, маленькую Тоню с сонными синими глазами, ее несформировавшуюся грудь под кисейным платьицем, ее наивные вопросы и неискушенно круглые щечки в тени пепельных локонов.

– А я тебя всегда любил, с первого взгляда, такая вот акробатика в жизни случилась.

– А ведь могли уехать, как все… Только я Васятку носила, папенька с маменькой побоялись дорогу затевать.

– Да и я мог остаться в окопе, не вернуться… Но вернулся.

– Мы просто шли извилистой тропой. – Она недовольно сморщилась на обогнавший их вонючий автомобиль.

Он ничего не ответил, перед глазами проплывали улицы Курска, Гостиный двор, Вознесенский храм, Лука Сомов с разрубленной головой, Ольга Белозерова, протягивавшая руку в открытую дверь вагона с каторжниками, давно разрушенная часовенка у Ямского вокзала. В прошлом году он повстречался с заезжим курянином, даже не курянином, а москвичом, часто бывавшим в Курске по службе. Тот рассказал о страшных разрушениях, о новостройках и проектах, каким станет город-герой в счастливом и скором будущем. Оказалось, Никольский храм так и стоял на положенном месте, видно, Бог сберегал свой дом, не попускал разорения. Перед самой войной, в 1939-м, советская власть закрыла много церквей, и Никольскую в том числе, но в 1942-м фашисты позволили снова начать службы. После войны уж не закрывался, так и звенели певческие трели под высоким облупившимся куполом.