Жирандоль - Бориз Йана - Страница 48

– Врешь, – засомневалась Инесса.

– Вот те корень! У нас в доме только сахарные головы бывают… бывали раньше. А это… это же песня про любовь!

Обе девчонки засмеялись от несуразного сравнения.

– На, и второй жуй, раз вкусно тебе.

Да, Инесса не смогла научиться есть с пола, не обращать внимания на слова-калеки, летевшие с соседних парт, на сопли, утираемые сальным рукавом или вовсе пальцами. Бабушка требовала забыть французский, спрятала на антресоли книги на иностранных языках. Требовательный призыв «говори по-русски» стал девизом дома, над чем они с дедом часто смеялись. А сама иногда беззастенчиво роняла:

– Сette femme me rend fou[37], – про приходящую молочницу, или: – Il n'y a pas de bonne fête sans lendemain[38], – про деда с его склонностью к недобродившей бражке, или: – Ami de tous, ami de personne[39], – про власть.

Самая тяжелая работа происходила в одиночестве: Инесса упорно и старательно забывала свое прошлое, ласковый голос отца, теплые губы матери, подарки под рождественской елкой, катания в санях по набережной и блестящие золочеными обрезами шеренги книг. Она забывала, как надо выбирать блюда за обедом, как снимать шляпку с лентами, как одеваться на прогулку, а как – в гости. И как раскладывать приборы за столом тоже почти забыла, все равно их недоставало всем приглашенным на свадьбу в советское общежитие. Ладно, одному достанется ложка, а другому – вилка, не страшно.

С тарелками дела обстояли еще хуже: побитые, облупленные, жестяные, деревянные и глиняные. Чего только не натащили сердобольные девчонки из нескончаемых запасников! Кажется, скажи им найти слона, они и тут не растеряются. Удивительный все-таки русский народ: его бьют, ломают через колено все кому не лень, а из глаз не пропадает доверчивое счастье, как будто детство никогда не закончится, будет приносить подарки и подкладывать под тощую, набитую пустой соломой подушку.

Бабушка скончалась, когда Инессе исполнилось восемнадцать, а Агнессе шесть. Дед пережил ее на полгода. Из прислуги к тому времени уже никого не осталось, поэтому две тщедушные мадемуазельки с возмутительно хорошими манерами вернулись с кладбища в опустевший деревянный дом, разложили по скрипучим шкафам стариковский скарб и пошли пешком в Петроград – город, которого на новых картах уже не встречалось: его место занял Ленинград. Перед тем как запереть калитку, они напоследок обнялись под старой вишней. Назойливое лето заползало гнусом за шиворот, норовило пролезть под веко, чтобы вылиться слезами вперемешку с непрожитым горем. Свежий лесной аромат не справлялся с застрявшим в носу запахом ладана и сладковатым душком мертвечины. Плохо, все ужасно плохо и беспросветно. Надо заботиться о сестренке, о себе, строить будущее в стране равных возможностей и необжитых прелестей. Но как? Остался позади Федоров посад со стройными теремами в тесьме резных ставен, с тихими улочками, где кошки требовательно ластились к детворе, а заборы устало обвисали под гирляндами хмеля. Впереди могучий город – колыбель революции. Там, на берегу несерьезной Мойки до сих пор стоял их отчий дом, где мама и папа целовали Инессу в натертые докрасна морозом щеки и без умолку смеялись, там раньше жило счастье, а теперь какой-то железнодорожный комитет. Попутная телега довезла до станции, лошадь печально вздохнула на перроне и этим то ли всхлипом, то ли всхрапом захлопнула увлекательную книжку приключений про детство. Вонючий вагон с пьяными матросами открыл обложку нового романа: без картинок и без смеха, зато про любовь.

Ленинград приветливо встретил сирот щегольскими нарядами советских и нэповских жен, визгливой музыкой из окон ресторанов, вежливыми извозчиками. В лавках снова громоздились полчища товаров, как будто совсем недавно не гуляли по ним голод под руку с разрухой. Что ж, значит, жизнь возвращалась в благополучную колею, можно и нужно становиться самостоятельными, независимыми, счастливыми. Молодость – отличное обезболивающее. Инесса проходила мимо знакомых домов, доверчиво заглядывая в когда-то дружественные окна: не выглянут ли невзначай родные лица старых владельцев. Но нет, за занавесками копошились чужие тени, иногда курил в форточку хмурый советский офицер или его расхристанная жена вывешивала чиненое белье сушиться над парадным.

Инесса шла вдоль набережной и вспоминала, как они с маменькой считали дома, придумывали им прозвища. Вот старый Меншиковский дворец, получивший название «Бегемот» за то, что привалился грузной тушей к Неве и пил оттуда воду. Вот академически скучноватые корпуса Двенадцати коллегий, прозванные Гусеницами из-за ритмичной отбивки колонн по фасаду. Вот грозная Кунсткамера, которую они обозвали Крысой за пугающее собрание уродов. Туда маленькую барышню ни разу не водили, берегли детскую психику. Оказалось, что на улицах города жути побольше, чем в музее.

Агнесса не помнила старого мира, и сестра ей не рассказывала. Пусть строит страну наравне со всеми, от ненужных воспоминаний лишние печали. Старшая и сама старалась забыть про особняк на Мойке, приемы, книги и шелка. Зачем? Потерянного не вернуть, как ни горюй, а новый строй уготовил места только самым драчливым. Если по плечу выжить – добро пожаловать в светлое будущее, если слабак – милости просим на помойку, будь ты хоть из князей, хоть из крепостных. Советская власть ценила только личную доблесть, мозговитость и собачью преданность. Осталось доказать, что Шевелевы не лентяи и не бездари, могут снова оказаться на пьедестале.

С такими оптимистичными планами на жизнь Инесса поступила в медицинский институт, как и мечтала. Подала документы и получила взамен дырявый матрас.

– Со мной сестренка. – Она робко посмотрела на кипу матрасов, заваливших грязное окно в каптерке, намекая, мол, еще бы одним разжиться для мелочевки.

– Ладно, бери, не жалко. – Комендантша оказалась понятливой сердобольной женщиной.

В сентябре Агнесса пошла в первый класс, а Инесса на первый курс, все по плану, как прописано в коммунистических трактатах. Теперь в бой, как пелось в большевистской песне…

Тарелки закончились, не оправдав ожиданий. Ладно, веселое студенчество жировать не приучено, можно расставить и по одной на двоих, тем более с угощением нелады, деликатесов от пуза не предвиделось. Теперь самое важное – тяжелые граненые стаканы. Вот без них – беда. Молодняку не столько нужда заесть, сколько выпить. Зная это, Левушка съездил в деревню за двумя бутылями наикрепчайшего самогона. Должно на всех хватить. А компот она уже сама наварила из сушеной груши, которую собственноручно собрала прошлой осенью в запущенном больничном саду, сама нарезала, насушила и сохранила. Теперь компоту – хоть запейся.

С Левушкой их свела Агнесса. Три года бок о бок со студентками-медичками испортили детское представление о мироустройстве. В одной комнате она зубрила анатомию, в другой заучивала корявые названия страшных болезней, в третьей, затаив дыхание, разглядывала медицинский атлас. К окончанию начальной школы девочка не только знала, откуда дети берутся, но и как развиваются по триместрам, какими врожденными недугами страдают и как следует браться за инструменты при родовспоможении. Был и приз – исключительный, почти суеверный авторитет в школе.

Старшая Шевелева вылупилась копией отца – темнокудрой, длиннолицей, ходила с важной прямой спиной, переставляя ноги, как на великосветском приеме. В графском особняке не позволялось носиться растрепанной, с дико разинутым, вопящим ртом, спотыкаться, сверкать сбитыми коленками и, разумеется, сквернословить. Инесса росла маленькой госпожой, а Агнесса – Ася – чертенком. Младшая больше походила на крестьянского сорванца: ни томной прохлады во взгляде, ни хороших манер, ни вальяжной поступи. Ей по наследству от матери достались веселые рыжие кудряшки и теплые карие глаза. Но, сравнивая благополучное собственное детство с бранчливым котелком, где варилась сестренка, студентка-отличница сомневалась, что ей досталась книжка интереснее. Благополучнее – да, элегантнее, красивее, полезнее – да. Но вот эта бурлящая переменчивая жизнь, драчливая и непредсказуемая, – она зажигательнее, азартнее, живее монотонной прелести замшевых вечеров на Мойке.