Моральное животное - Райт Роберт - Страница 95

Это простое и глубокое сострадание — как раз то, на чём утилитаризм Дарвина, в конечном счете, и покоился. Надо сказать, что, подобно Миллю, он придумывал объяснения своей этике (объяснения, которые, как ни странно, более открыто флиртуют с натуралистическим заблуждением, чем объяснения Милля). Но, в конце концов, Дарвин был просто человеком, сочувствовавшим безгранично, а безграничное сочувствие и есть утилитаризм.

Как только Дарвин осознал естественный отбор, он, конечно увидел, насколько глубокие разногласия имела его этика с ценностями, которые тот подразумевал. Коварная смертоносность паразитирующей осы-наездника, бессердечие кота, играющего с мышью — это всего лишь вершина айсберга. Размышляющий о естественном отборе должен быть поражён обилием страданий и смертей, которые могут быть заплачены за одно небольшое продвижения в органической конструкции. И более того, нужно осознать, что цель этого «продвижения», скажем, — более длинные, острее собачьих, зубы у самцов шимпанзе, предназначены для причинения более частых страданий или смертей другим животным. Органический мир процветает на боли, и боль процветает на органическом мире.

Дарвин вроде бы не тратил много времени на мучительные раздумья над этим конфликтом между «этикой» естественного отбора и его собственной этикой. Если оса-наездник или кот, играющий с мышью, воплощают ценности природы — ладно, тем хуже для ценностей природы. Как замечательно, что созидающий процесс, преданный эгоизму, смог создать организм, который, наконец, разглядев этого создателя, может размышлять над этой центральной ценностью и отклонять её. Еще замечательнее, что это случилось в рекордно короткое время. Самый первый организм, увидевший своего создателя, сделал именно это. Моральные чувства Дарвина, предназначенные, в конечном счёте, для обслуживания эгоизма, отказались от этого критерия создания сразу, как только он стал явным.

Дарвинизм и братская любовь

Вполне мыслимо, что ценности Дарвина (иронично говоря) препятствовали его размышлениям о естественного отборе. Подумайте, миллиарды и миллиарды организмов бегают вокруг, каждый под гипнотическим заклинанием собственной истины, и все эти истины, сколь же идентичны, столь же логически несовместимы друг с другом: "Мой наследственный материал — важнейший материал на Земле, его выживание оправдывает ваше огорчение, боль, даже смерть". И вы — один из этих организмов, живущий в рабстве логической нелепости. Этого достаточно, чтобы заставить вас ощутить небольшое отвращение, хорошо, если не тотальный бунт.

Есть и другой смысл, в котором эволюционное восприятие работает против эгоизма, смысл, который Дарвин не мог полностью оценить. Это смысл, в котором новая дарвиновская парадигма может заметно приблизить нас к ценностям Милля, Иисуса и Дарвина.

Это неформальный смысл. Я не требую, чтобы всякий моральный абсолют вытекал из дарвинизма. Действительно, как мы видели, сама идея моральных абсолютов определённо повредилась в руках Дарвина. Но я полагаю, что большинство людей, ясно понимающих новую эволюционную парадигму и старательно думающих над ней, придёт к большему состраданию и участию ради собрата по человеческому виду. Или, по крайней мере, к допущению в момент беспристрастности, что большее сострадание и участие выглядят должными.

Новая парадигма снимает с эгоцентризма его благородные одежды. Вспомним, что эгоизм редко предстаёт перед нами в голом виде. Принадлежа к виду, особи которого оправдывают свои действия нравственностью, мы созданы так, чтобы полагать самих себя хорошими, а наше поведение оправдываемым даже тогда, когда эти суждения объективно сомнительны. Новая парадигма, высвечивая биологические предпосылки этой иллюзии, делает её менее правдоподобной.

Например, почти все мы говорим и верим, что не питаем нелюбовь к людям без причины. Если кто-нибудь является объектом нашего гнева, пусть даже чёрствого безразличия, если мы испытываем удовлетворение, видя его страдания, или можем легко одобрить его, то мы говорим, что это следствие его поступков, он заслуживает холодного обращения.

Теперь мы стали ясно понимать, как у людей возникло это чувство, что то должное, которое они воздают людям, они воздают справедливо. И его происхождение не вселяет большой моральной уверенности.

В корне этого чувства карательный импульс, один из основных стражей взаимного альтруизма. И он возник не для блага вида, нации или даже племени, но для блага индивидуума. Впрочем, даже это неправильно. Итоговая функция импульса — обеспечить копирование его генетической информации.

Это не означает, что импульс возмездия непременно плох. Но это означает, что некоторые резоны, которые мы полагали благими, теперь открыты для сомнений. В частности, в ауру благоговения вокруг этого импульса — неосязаемое ощущение того, что возмездие несёт в себе более высокую этическую истину, труднее поверить, если осознать, что эта аура — корыстный сигнал от наших генов, а не благословенный знак небес. Её происхождение не более божественно, чем происхождение чувства голода, ненависти, жажды или любого подобного чувства, которые существуют благодаря их былому успеху в деле проталкивания наших генов из поколения в поколение.

Фактически, у возмездия есть роль, которая может быть уместна в разных моральных системах, как в прагматической, так и в любой другой этической системе, которая видит свою задачу в том, чтобы заставить людей вести себя деликатно друг к другу. Возмездие решает проблему «мошенника», проблему, с которой сталкивается любая моральная система: люди, за которыми замечено, что они берут больше, чем дают, впоследствии наказываются, отбивая охоту всегда пользоваться придержанной дверью, но никогда её не придерживать самому. Даже притом, что карательный импульс не нацелен на благо группы, как предполагала моральная система Милля, он может повышать (и часто действительно повышает) суммарное благосостояние общества. Благодаря ему люди не забывают об интересах других людей. Несмотря на непритязательность его происхождения, он стал обслуживать высокую цель. И за это ему нужно быть благодарным.

Этого могло бы быть достаточно, чтобы реабилитировать карательный импульс, если бы не один факт: обиды, причиняемые возмездием не отвечают критериям божественной объективности, которые приписал ему Милль. Мы не стремимся наказать лишь только тех людей, которые точно обманули нас или плохо относились к нам. Наша моральная бухгалтерия своенравно субъективна и оформилась под действием сильного предубеждения в свою пользу.

И это глобальное предубеждение в калькуляциях того, что нам должны, — только один из нескольких отходов от ясности моральных суждений. Мы склонны полагать наших конкурентов нравственно ущербными, полагать наших союзников достойными сострадания, соотносить сострадание с их социальным статусом,[91] в целом игнорировать представителей социальных низов. Кто может, глядя на это всё, тем не менее, искренне утверждать, что наши всевозможные отходы от братской любви несут в себе ту честность, которую мы им приписываем?

Мы правы, когда говорим, что мы никогда не питаем нелюбовь беспричинно. Но причина эта часто в том, что любить их не в наших интересах, симпатия к ним не поднимет наш социальный статус, не поможет нам в приобретении материальных или сексуальных ресурсов, не поможет нашей семье или не сделает что-то иное, что в ходе эволюции сделало гены плодовитыми. Чувство «справедливости», сопровождающее нашу неприязнь, — лишь оформление витрины. И как только вы это увидели, так власть чувства может уменьшиться.

Но минуточку! Не могли ли мы подобным образом обесценивать чувство правоты, сопровождающее сострадание, симпатию и любовь? В конце концов, любовь, как и ненависть, существует только из-за её прошлого вклада в распространение генов. На уровне генов любовь к родному брату, детям или супругу совершенно корыстна, так же как и ненависть к врагу. Если основа происхождения возмездия вызывает сомнения, то почему бы не подвергнуть сомнению также и любовь?