Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович - Страница 22

Мария Евгеньевна — женщина, которую подселили к Васе, полностью завоевала его доверие, хотя вначале он и опасался: не провокатор ли она. Но в том случае, если провокатор, он не мог никому навредить — никакой секретной информацией о подпольщиках не обладал. Это его и раскрепостило. Это его и сблизило с женщиной.

Если бы ему еще удалось прочесть ее мысли! Но чужая душа — потемки. А "волшебный фонарь", способный высветить эти потемки, каждый конструирует по-своему. Васин "фонарь" был до крайности прост, потому и эффективен. Он просто-напросто, изголодавшись по человеческому общению, изливал перед Марией Евгеньевной душу.

— Знаете ли, Мария Евгеньевна, растет у нас на Донце дикий терновник. Называется — ясинец. Сам из себя он очень красивый и вроде бы нежный на вид. Листья будто подсолнечным маслом облиты. Спичку поднесешь — и горят. Горят, но не сгорают — вот в чем штука!

— Неопалимая купина?

— Какая купина, Мария Евгеньевна? Ясинец! Только уймется на нем огонь, глядишь, листочки как новенькие.

— К чему это ты?

— К тому, что чую — и я такой. Горю, но не сгораю.

— Нет, дорогой ты мой мальчик. Среди людей таких нет.

— Проверьте меня!

— У меня тут спичек нет, — печально улыбнулась женщина.

— Я о другом, Мария Евгеньевна. Если меня, пацана, посадили за дело, то вас…

— Ах, вон ты о чем…

— О том.

— Хорошо, к этому разговору мы вернемся позже…

Белым полотном покрывала зима тела немецких солдат, лежащие вповалку у конторы, снегом застилала узорные — в елочку — следы мотоцикла, четкие, не осыпающиеся по краям, отпечатки копыт с вмятинами от гвоздевых шляпок на подковах.

Коля шел по поселку. Шел, не видя куда, такой же медлительный, как спускающиеся с неба снежинки.

Паренек не помнил, когда стучащий в нем хронометр переключился на иной ритм: в момент ли, когда он уложил в комнате у печи троих гитлеровцев, либо потом, на выходе из пропахшего жженым порохом помещения. Он повернул к маслозаводу и столкнулся с запыхавшимся от бега Гришей.

— Скорей!

— Чего "скорей"? — недопонял Коля.

— Сеня зовет. Чего-то он сам не в себе.

— Что-то случилось?

— Я — знаю? Оружия на складе хоть завались. И все наше, от окруженцев сорок первого. Это знаю. А что с Сеней стряслось — не знаю. Весь из себя — какой-то… "Колю срочно сюда!" — сказал.

Коля прибавил шагу.

На маслозаводе шла авральная работа. Партизаны перетаскивали винтовки и бидоны с патронами на подводы. Сеня стоял у сепаратора, рассматривая армейский наган.

— Вызывали? — спросил Коля, подойдя к командиру.

Тот как-то странно посмотрел на него и протянул наган, по внешнему виду подобный тому, какой был у Володиной мамы, из которого он подстрелил Колченогого.

— Держи!

Коля напрягся, подыскивая слова благодарности.

— Служу… — начал он.

— Молчи! — прервал его Сеня. — Смотри — наградная табличка. Что написано?

— Написано… — Коля стал читать гравировку на серебряной пластинке, и губы его запеклись. — "Майору М.Ш. Вербовскому за отличное выполнение боевого задания".

— М.Ш. — это?

— Моисей Шимонович…

— Но ты ведь у нас Михайлович…

— Если по правде, то — Моисеевич.

— Батянино, получается, наследство.

— Получается… Он, сказывали, пропал в сорок первом.

— Выходит, не совсем пропал.

Ауфзеерка Бинц — локоть на крышке стола, впритирку к пепельнице — докуривала сигарету. Затягивалась жадно, прерывисто, словно желала выцедить из вонючего чинарика новую порцию издевательств.

— Значит, не желаешь говорить?

— А что мне говорить? Мне говорить нечего.

— А о чем вы беседовали с заключенной номер 5693?

Вася искоса взглянул на старшую надзирательницу. "Еще чего! Буду я ей рассказывать о Марии Евгеньевне, здрасте-приехали! Вот, оказывается, зачем нас держат в одной камере. Меня задумали превратить в стукача. Сволочи!"

Молчание мальчика выводило немку из терпения. Она резко поднялась на ноги, устрашающе шлепнула стеком по голенищу сапога.

— Малыш! Пора тебе образумиться. Ты думаешь, что своим несогласием сотрудничать с нами противодействуешь лагерным порядкам. Ошибаешься! Ты и подобные тебе "оригиналы" давно уже на службе у Третьего рейха. Ты благоустраиваешь территорию…

— Работаю на песке…

— Ты на песке, а они… Они снабжают своей кровью наши полевые госпитали. Стоят, как говорится по-русски, на страже здоровья наших солдат. Тебя мы тоже направим на сдачу крови. И будешь, как они… Будешь до конца дней помнить, что своей кровью спасал немецких солдат — тех, кто убивал ваших отцов. Иди! Ты свободен!

Свободен…

От себя не освободишься. На воротах лагеря написано: "Работа делает свободным". Вот для этого он свободен.

Коля просматривал бумаги, обнаруженные в походном металлическом ящичке на маслозаводе. Это были армейские книжки, солдатские треугольники, вырезки из газет. Одно из писем — за подписью представителя Красного Креста Трайгера — было на немецком языке. Ради него Анатолий Петрович и вызвал Колю в штаб.

Трайгер писал Гертруде — вероятно, жене — в нейтральную Швейцарию, что его миссия проходит успешно. Ему уже удалось найти двух ребятишек, удивительным образом похожих на фотографии разыскиваемых американским миллионером Готлибом внуков-близнецов. Они вместе с родителями остались на той территории Польши, которая отошла к Советскому Союзу после договора Риббентроп — Молотов. И теперь, когда Готлиб переведет обусловленную сумму в Цюрихское отделения Рейхсбанка, детищки будут переданы посредникам для доставки в Нью-Йорк.

— По всей видимости, — сказал Анатолий Петрович, — немцы задумали какую-то хитрую авантюру по продаже наших детишек за рубеж.

— Ищут похожих…

— На кого похожих?

— По письму выходит, на тех, кого могут выкупить богатые родичи.

— Выходит так… А еще, Коля, выходит, что допрашивал этого Трайгера твой отец.

— Больше некому. Папа — старший переводчик, из дивизионной разведки.

— Тут ведь вот какая странность. Письмо есть, а конверта с адресом нет. И удостоверения личности немца мы не нашли. И еще… завернуто это письмо почему-то — как намек, что ли? — в газетную страницу. А газета — ваша, из Славянска.

— Покажите, — вздрогнул Коля. — Это… это, должно быть, статья о папе. О том, как дрался он с бандой Свища.

— Точно!

— Раньше она висела у нас в рамочке под стеклом, на стене… А потом… потом, когда уходил на фронт, взял с собой, чтобы…

— Понял, — кивнул Анатолий Петрович. — Чтобы не сочли тыловой крысой.

— Не сочли, надо думать.

— Вот-вот, Коля! Думай! Зачем он завернул письмо немца в газету со статьей о себе самом?

— Привет, наверное, хотел передать.

— А, может быть, смысл в другом?.. Ну да ладно! Если жив, дознаемся.

Коля развернул на коленях сложенный вчетверо, почернелый на изгибах, газетный лист. И ему вновь, как до войны, захотелось еще раз прочитать о папе, взглянуть на его выцветший от времени портрет…

Черная ночь. Смена караула. Где-то приглушенно, у ворот концлагеря, залаяли собаки, встречая подъезжающую машину.

Васю лихорадило. Капли пота проступали у него на лбу. Он скрипел зубами, спазматически дергался телом.

Опять донимал его страшный сон.

…Он шел в тумане по рыхлому снегу. Шел, проваливаясь в скрипучее месиво по колено. Шел к расположенному за концлагерем лесу, где прятались партизаны. А с ними и рыжая лисица, мудрая и хитрая, не однажды приходящая в его ночные видения.

— Э-ге-гей! — позвал ее из потайного убежища.

Издали послышалось:

— Ты меня ищешь?

Вася вгляделся в приближающееся чудище. Из тумана выплыло нечто, похожее и на зверя, и на человека — двуногое существо с лисьей мордой. И мальчик, похолодев, признал ауфзеерку Бинц.