Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Винарский Максим - Страница 74

Еще глубже заглядывают приматологи, отыскивающие истоки человеческой морали у высших приматов, таких как карликовый шимпанзе, или бонобо{465}. У этих животных обнаруживаются зачатки членораздельной речи, позволяющей выражать сложные мысли и чувства{466}. При этом уместно напомнить, что бонобо не являются прямыми предками человека, а относятся к другой, параллельной ветви родословного древа приматов. Таким образом, эволюционно-биологическая основа морали оказывается даже глубже, чем мог представить себе Дарвин. Социал-дарвинистское представление о «звериной», темной сущности человека не подтверждается фактами! В ходе антропогенеза отбор шел не только на агрессивность и воинственность, но и на социабельность, альтруизм, даже способность к самопожертвованию. В этом есть некий парадокс. Жертвующая собой особь лишается главного приза – возможности оставить потомство. Но ее гибель не напрасна, если она поможет выжить и размножиться близким родичам, носителям сходного генотипа. Поэтому «гены альтруизма» имеют шансы перейти в будущее поколение, закрепиться в популяции{467}. Кроме того, полагает Лоренц, естественный отбор выработал у ближайших предков человека некое «правовое чувство», то есть врожденное чувство справедливости, заставляющее нас «инстинктивно» реагировать на проявления социального зла, считая их ненормальными. Это помогает избавляться от «социальных паразитов», которые, если они чересчур расплодятся, могут погубить всю группу{468}.

Сам вопрос – добр или зол Homo sapiens по своей натуре? – поставлен неправильно. Он может быть разным в зависимости от внешних обстоятельств, которые, изменяясь, вызывают к жизни те или иные формы нашего поведенческого репертуара. Таким образом, генетическая предрасположенность значит многое, но не предопределяет судьбу и поведение человека. Что получится в итоге из «подающего надежды» младенца, определяет среда: культура, воспитание, принятые в обществе обычаи и нормы.

Как пишет Стивен Пинкер, «жестокие наклонности человека – стратегический ответ на внешние обстоятельства, а не автоматическая реакция на внутренние побуждения»{469}. Впрочем, когда мы говорим о человеке в этом контексте, то подразумеваем чаще всего некую «типичную», усредненную особь нашего вида. В жизни же встречается масса отклонений от этого воображаемого «типа», в том числе и в сторону доминирования теневой, деструктивной стороны человеческой природы. Почему это так? Может быть, Чезаре Ломброзо, испытывавший сильное влияние и Дарвина, и Геккеля, не так уж и ошибался? Сколько бы проблем в профилактике преступности удалось решить, если можно было бы однозначно определить генетическую природу асоциального поведения! Такие надежды, действительно, имели место. Например, возникновение агрессивного типа «врожденного преступника», описанного Ломброзо, пытались объяснить присутствием в хромосомном наборе отдельных личностей лишней «самцовой» Y-хромосомы{470}. Это так называемый синдром Джейкобса, аномалия, встречающаяся примерно у одного новорожденного из 1000. Увы, дотошный анализ показал, что достоверной корреляции между числом хромосом и повышенной агрессивностью не существует. Мужчины с синдромом Джейкобса отличаются более высоким ростом, и только{471}. Связь между генами, средой и девиантным поведением оказалась нелинейной, не сводимой к простой схеме «ген => преступление» или «среда => преступление».

Заслуживает внимания криминологическая статистика советского времени, которую приводит в своей книге генетик Владимир Эфроимсон{472}. Интересна она прежде всего тем, что в первые десятилетия советской власти утвердилось мнение: основным стимулом преступности служит «дурная среда», наследственность здесь ни при чем. Человека толкают на преступления бедность, эксплуатация или преступное окружение, в которое он попал. Более того, пропагандировался тезис о том, что по мере приближения к коммунизму все эти «пережитки прошлого» будут исчезать, а значит, преступность тоже исчезнет. Действительно, количество преступлений в СССР в 1960–1970-е гг. заметно снизилось по сравнению с лихими десятилетиями Гражданской войны и послереволюционной разрухи. Ушли в прошлое банды послевоенного времени, известные нам в основном по телефильму «Место встречи изменить нельзя». Но преступность как таковая не исчезла, и криминалисты второй половины ХХ в. все больше склонялись к мнению: дело тут не только в среде. Статистика, собранная в СССР в «годы застоя», показала, что «среди убийц лица с различными психическими аномалиями составили 89 %, среди совершивших изнасилования – свыше 78 %, тогда как среди обследованных… преступников олигофренов оказалось в 14–15 раз больше, чем среди всего населения»{473}. Преступность в массе своей – это все же аномалия, вызванная врожденной гипертрофией агрессивного инстинкта с одновременным подавлением способности к эмпатии и «правового чувства». Преступники резко контрастируют с людьми, находящимися на противоположном полюсе, – безукоризненно честными и человеколюбивыми, теми, которых в старину называли праведниками. Их доля в популяции не очень велика, как и доля «ломброзовских типов». Большинство же населения образует группу середняков – тех самых, которые оказываются то «плохими», то «хорошими» в зависимости от жизненных обстоятельств.

Сегодня большинство специалистов по эволюции и генетике человека полагают, что в становлении нашего вида играли роль элементы как биологической, так и социальной/культурной эволюции{474}. Обсуждая природу альтруистичного и преступного типов поведения, среду и воспитание нельзя скидывать со счетов. Но нельзя закрывать глаза и на генетическую разнородность человеческой популяции, наличие в ней всевозможных уклонений от «золотой середины». Снова и снова от прямолинейного «или – или» мы приходим к более реалистичному «и – и», которое лучше всего отвечает духу подлинного дарвинизма, не искаженного его недобросовестными интерпретаторами. Сформированный в нас эволюцией инстинкт взаимопомощи и сотрудничества сделал возможным становление человеческого общества, основанного – при всех его недостатках и темных сторонах – на кооперации и взаимовыручке. Вполне возможно, что этот инстинкт даже сильнее противоположного ему инстинкта агрессии, который, если он проявляется в чистом виде, не приносит ничего, кроме деструктивности и зла. Люди не настолько плохи, как они склонны думать о себе в припадках пессимизма. Эволюционная генетика и антропология рисуют нам, скорее, оптимистическую перспективу. Позвольте мне завершить эту главу еще одной выдержкой из книги В. Эфроимсона:

Глава 11

Уроборос

Загляните в любой мифологический словарь или словарь символов, и вы узнаете, что уроборос – это огромная рептилия, дракон или Мировой Змей, кусающий самого себя за хвост (рис. 11.1). Древний символ движения по кругу и вечного возвращения. Очень возможно, что лежащая на боку восьмерка (∞) – принятый в точных науках значок для обозначения бесконечности – тоже происходит от этого сказочного пресмыкающегося.