Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Измозик Владлен Семенович - Страница 89

Школа полна жизни: тут и обычные классные занятия, и рисование иллюстративное и курсовое, лепка, пение (готовимся дать показательный спектакль, разучиваем вторую детскую оперу). Занятия моделизацией, черчение, диаграммы, беседы на школьной площадке, гимнастика пионеров, работа в столярной — словом, школа далеко не похожа на прежнюю мертвую. Ведь при столь громадном числе учащихся… не было ни одного случая серьезного нарушения дисциплины при отсутствии какого-либо наблюдения во время перемен [1020].

Значительную роль в развитии первоначальных культурных навыков играла Красная армия. Об этом рассказывают письма военнослужащих. Связист из Кронштадта писал в Рязанскую губернию своему товарищу: «Дорогой тов. Ваня… нас стараются как можно привлечь к книгам, чтоб мы читали и знали, что у нас творится в России и также заграницей. <…> Eсли где является непонятное в книгах или в газете, то тебе дают возможность узнать, а это так — задавать вопросы своему политруку, своему командиру, начальнику Ленинского уголка. Они тебе все разъяснят… и потом будешь расширять свой кругозор, проще говоря, умственную способность» [1021]. Красноармеец-артиллерист В. С. Осипов советовал родственнику из Орехово-Зуевского уезда Московской губернии: «Ваня, очень хорошо, что вы ходите в чайную читать или слушать газету. <…> Это в несколько раз лучше, чем ходить и гавкать по деревне. Да, Ваня, у нас школа, а не что иное, как в старое время преподавали одно титулование да что служить за царя, за веру и отечество. А теперь совсем иначе. Особенно учат сильно тех, которые слабограмотные» [1022].

Невзирая на политические бури, труженики российской интеллигенции продолжали «сеять разумное, доброе, вечное». Письмо из Нерехта Костромской губернии: «Работаю учительницей и приходится совмещать и работу в избе-читальне. Так что как собачка: день лаю в школе, а вечером вою в избе-читальне. А воевать приходится потому, что здесь страшное хулиганство, хочу его искоренить. Дошло до того, что вечером боюсь ходить в деревню, а то уж грозят меня поколотить» [1023].

Из Псковской губернии в Ленинград писал неизвестный краевед:

…как-то совестно просить о помощи, но сознание заставляет думать, что нужно бороться и хотя единичными силами стоять за те самые святые алтари, сберегая их неприкосновенную ценность, оберегая их неприкосновенность, сохраняя в беспримерной чистоте их священные и дорогие для нас заветы. 25 марта [1925 г.] впервые мною замечены возмутительные разрушения на могиле Пушкина. Я, как бывший член Комиссии, сознаю великое значение исторических памятников, считаю [нужным] обратиться с запретом о подобных фактах и принять меры [1024].

Однако бóльшая часть корреспонденции этого периода посвящена теневым сторонам культурной жизни. Не все были готовы принять культурные новшества, привнесенные революцией. Житель Ельца Орловской губернии писал летом 1919 года: «Кругом непонятная, непроглядная тьма, переименовали все учебные заведения в трудовые школы, а дети с января бьют баклуши, педагоги не подготовлены к этому новшеству, и получилась невкусная и глупая каша» [1025]. И в 1920‑х годах многие продолжали считать, что в области культуры идет движение вспять. Вот как рассуждал об этом житель Ленинграда в октябре 1925 года в связи с 200-летием Академии наук:

Именно теперь так ужасно портят язык. Никогда он еще не был так затемнен иностранщиной. Пролетарская русская литература и на каждом шагу совершенно ненужные, нерусские термины. <…> В школах приложены все старания, чтобы ученики не умели грамотно связать 2‑х фраз. <…> Еще хуже дело с историей. <…> Тут все смешали — и историю культуры, и обществоведение <…> и социологию, и экономику. Словом, все, кроме здравого смысла. И как калечат юношество, набивая их головы обрывками непроверенных знаний полуобразованного учителя военного времени. Затемняют головы, как только могут — и все во имя сохранения подозрительного коммунизма, от которого после перенесения на русскую почву остались рожки да ножки. <…> Вот уже 8‑й год наука несется назад… Стыдно смотреть, как на Невском пр. просит милостыню человек с университетским значком — и не он один. Поройтесь в списках Биржи Труда и в Союзе и найдете массу несчастных обездоленных учителей и учительниц. Все они умирают медленной смертью от недоедания, недосыпания и острой беспросветной нужды [1026].

При весьма различном отношении интеллигенции того времени ко многим утверждениям вышеприведенного письма (о методах преподавания, о положении науки и т. п.), абсолютное большинство сходилось в том, что финансовое положение культуры и ее служителей совершенно беспросветно. С переходом к НЭПу, к платности, использованию товарно-денежных отношений это стало особенно очевидно. Школьник из Новгородской области так описывал свою школу: «Нас в школе 50 детей, ходим мы из разных деревень, некоторым приходится идти пять верст. Хорошо, что нынче зима теплая, но зато сырая, и мы часто приходим с мокрыми ногами, а некоторые мои товарищи не всегда приходят в школу за неимением обуви. <…> По одной книге приходится читать двум или трем ученикам, а задачников совсем нет, дома читать совсем нечего, в школе нет книг» [1027].

Крайне скудные средства выделялись на работу по ликвидации неграмотности. В конце 1925 года из Ленинградской губернии писали: «За ликвидацию неграмотности полную платят 5 руб. пособие. Азбуки, помещения нет, занимаются в избах по очереди, многие крестьяне не пускают, света нет. Положение избача — получает 28 руб., за комнату платит 10 руб., продуктов крестьяне нам не хотят продавать, а если и продают, то стараются содрать» [1028].

В такой ситуации не приходилось ждать каких-то практических результатов. Вот как об этом докладывал Усть-Куломский уком области Коми: «Работа по ликвидации (безграмотности) проходила при весьма неблагоприятных условиях — полном отсутствии учебных принадлежностей, книг, отсутствии подготовленных ликвидаторов <…> в результате работы оказалось, что ни один из обученных не усвоил не только механизма чтения письма, но даже названий печатных и письменных знаков (букв). Ни один не в состоянии подписать свою фамилию» [1029]. Эти частные примеры подтверждаются обобщенными данными. В 1924 году в Смоленской губернии, где более миллиона жителей было неграмотно, только 4,5 тысячи, в основном молодые рабочие, обучались грамоте. По переписи 1926 года 55 % сельского населения старше девяти лет не умели читать [1030].

Неграмотность большей части сельского населения благоприятствовала сохранению самых разнообразных суеверий. Летом 1924 года, когда стояла долгая засуха, Маруся Курдюкова из Пензенской губернии писала брату в Кронштадт:

Жители Инсары, окрестных сел целые дни ходят по полям с молебнами. Напрасно вчера сельчане лили воду в могилу удавленника, похороненного на кладбище… У народа есть поверье, что если удавленника похоронить на кладбище, то будет засуха. На беду, у нас дождей нет совсем. <…> На Духов день собиралась толпа баб и девок с ведрами, вырыли в могиле удавленника две ямы и стали лить туда воду. <…> Как-то не верится, что в 1924 г. у нас в России происходят такие вещи. Если не будет дождя, то крестьяне непременно выроют удавленника и похоронят его за оградой [1031].