Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Измозик Владлен Семенович - Страница 103

Северо-Двинский губком отмечал разговоры рабочих о необходимости организации рабочей партии без коммунистов [1177]. Рабочий одного из заводов писал в газету «Правда»: «Говорят у нас ремонтные рабочие: слесаря, плотники и маляры — советская власть — власть коммунистов; коммунисты, что новые дворяне. Раньше правил капиталист, теперь — коммунист и спец. Нам от этого не легче». Н. Баранов из Ковровского уезда Владимирской губернии сообщал: «Рабочие начинают волноваться, за последнее время в особенности» [1178]. Часть этого недовольства власти удавалось канализовать, направив его на «врага внешнего» и «врага внутреннего».

Информационный отдел ОГПУ в докладной записке «О реагировании различных слоев населения СССР на опасность войны» в 1928 году отмечал, что наблюдается «определенный подъем в настроениях рабочих» и «определенный перелом на ряде заводов, где ранее [существовало] серьезное недовольство на экономической почве», а «некоторая часть рабочих находит политику, проводимую Соввластью, недостаточно решительной». Квалифицированные рабочие фабрики «Солидарность» (г. Владимир) заявляли: «Лучше отдать месячный заработок, но не допустить войны» [1179]. Однако было бы неверно считать, что все рабочие готовы были пойти на материальные жертвы в обстановке нагнетаемой правительством угрозы войны. На наш взгляд, определенным политическим актом было заявление 360 рабочих Омских главных мастерских (из 2600 человек) об отказе внести однодневный заработок в фонд Осоавиахима по сбору средств на строительство воздушного флота, носивший название «Наш ответ Чемберлену» [1180].

Также было использовано в политических целях «шахтинское дело», положившее начало целенаправленной политике репрессий по отношению к старым специалистам во всех сферах государственной и общественной жизни. В том же докладе указывалось, что на многих крупнейших предприятиях вносились предложения: «расширить полномочия ГПУ», «объявить красный террор» и т. д. [1181] С предприятий Московско-Нарвского района Ленинграда сообщали: «В связи с шахтинскими событиями недоверие со стороны рабочих к специалистам естественно увеличилось» (фабрика «Пролетарская победа»), «Донбасские события произвели среди рабочих и работниц недовольство на наших спецов» (фабрика «Веретено»), «По шахтинскому делу рабочие высказывали свое негодование» (Северная судостроительная верфь) и т. д. [1182]

Еще одной группой населения, вызывавшей политические опасения властей, являлись безработные. Их политические настроения, естественно, прежде всего определялись крайне тяжелым экономическим положением. В сочетании с бюрократизмом местных властей, задержкой или отказом в выплате скудных пособий и другими подобными явлениями это грозило стихийными взрывами недовольства. Об эмоциональном состоянии многих безработных говорит листовка за подписью «Безработные», обнаруженная в Ленинграде в июне 1926 года. В ней, в частности, говорилось: «Долой безработицу долой биржу труда. Да здравствует вольный наем рабочих. <…> Не дадим голодать рабочим Ленинграда. …долой режим экономии долой безработицу да здравствует труд да здравствует справедливость» (сохранено правописание подлинника. — В. И.) [1183]. По данным ЦК ВКП(б), в Ленинграде велась подготовка к выходу безработных на первомайскую демонстрацию 1927 года с лозунгом «Хлеба и работы» [1184].

В июле 1926 года произошли серьезные волнения безработных в Ташкенте. Поводом стало снятие с учета биржи труда 200 человек. Волнения продолжались несколько дней. Вызов отряда конной милиции вызвал выкрики из толпы: «Жандармы!», «Позор Советской власти, мы требуем хлеба, а нам угрожают тюрьмой!», «Бей жидов, спасай Россию!». Только после того как чекисты изъяли из толпы около 15 человек, она рассеялась. В докладной записке, подготовленной на имя Сталина после этих событий, указывалось на факты разгрома ряда бирж труда на Украине (в Запорожье, Житомире, Кривом Роге, Николаеве), волнения безработных в Алма-Ате, Киеве, Полтаве, Пишпеке и других городах; приводились высказывания безработных: «Нам не нужна диктатура партии», «Компартия не защищает, а попирает нас» [1185].

Реальное «политическое многоголосие» сохранялось и в среде интеллигенции. Официально коммунистическая партия заявляла, что «советская власть <…> сплотила на базе социалистического строительства большие слои технической и иной интеллигенции под руководством пролетариата», а «советский служащий (учитель, врач, инженер, агроном и т. д.) по своим стремлениям и настроениям начинает становиться советским по существу» [1186].

Но одновременно власть сохраняла к интеллигенции глубокое политическое недоверие. Для этого имелись достаточно серьезные основания. Конечно, часть интеллигенции по идейным или экономическим мотивам на протяжении всех этих лет активно работала во властных структурах, выступая, в значительной степени, политическим и идеологическим руководителем созданной системы. Но этот слой относительно общей массы интеллигенции был весьма небольшим.

Часть интеллигенции, вынужденная работать при советской власти, сохраняла к коммунистической партии резко враждебное отношение. Для понимания настроений этих людей полезны дневниковые записи Р. Ф. Куллэ. Профессор Ташкентского университета по кафедре истории западноевропейской литературы в 1918–1923 годах, затем работавший в Ленинграде учителем и директором школы, продолжал заниматься литературным трудом. Он был арестован в январе 1934 и расстрелян в феврале 1938 года. Его дневник 1924–1932 годов дает яркое представление о взглядах той части интеллигенции, которая оставалась непримиримой к коммунистической партии [1187]. Эти люди видели в марксизме новую религию, насаждаемую самым зверским образом, смотрели на внутрипартийную борьбу как на схватку из‑за власти, предчувствуя неизбежность диктатуры. Вот лишь некоторые выдержки из размышлений Куллэ:

1924 год. 10 апреля. Неблагополучно что-то там, где нет оппозиции, где все мыслят одинаково: это или кладбище, или безумное онемение от страха;

1924. 15 августа. …отдельный человек, пожалуй, может жить без религии, коллектив же, партия, народ — ни в коем случае, им нужен бог… А уж это все равно, что становится богом: Иисус, Саваоф, Будда, Аллах или Маркс, Ленин, или кто другой;

1924. 16 ноября. Они сами, вероятно, чувствуют всю подлость и непрочность ненавистной всем готтентотской их системы и боятся, боятся больше, чем все это просто себе представляют. Отсюда вся политика шпионажа, перлюстрации писем, цензуры (двойной), хватанья и непущанья почем зря кого попало;

1925 год. 30 декабря. …интересно, из‑за чего они передрались? Внешне как будто все из‑за тех же старых штанов Ильича: кто лучше понимает их запах [1188].

Продолжая размышлять о внутрипартийной оппозиции, он делал вывод 1 августа 1926 года: «Мир ждет диктатора. <…> Драка только из‑за личности: кто кого слопает» [1189]. Ему же принадлежит мысль о внутренней схожести коммунистов и фашистов. 22 мая 1926 года, в связи с критикой фашизма в советской печати, Куллэ записывает: «Чего они <…> ругают его, когда это явление — насквозь наше?» [1190]