Золото. Назад в СССР 3 (СИ) - Хлебов Адам - Страница 10

— Кукуха?

— Ну с головой у нее в порядке, не все дома.

— Не знаю, может быть, — немного подумав он ответил, — но меня же запугивали? Грозились оставить в дурке.

— Но в итоге ты здесь. Ты же здоров, тебя не оставили там навечно. Выходит, что психически здоровых там не держат?

Он замешкался, не зная, что ответить.

— Ладно, что дальше. Рассказывай, интересно же — я решил подбодрить Латкина.

— А дальше меня вернули обратно в Лефортово. В самом начале я чувствовал себя ужасно, меня убивал страх и неизвестность, то после института Сербского я возвращался как к себе домой.

После вручения постановления об аресте и унизительного обыска в самый первый день, я всего настолько боялся, что войдя в пустую камеру мерз всю ночь, не решаясь захлопнуть пустую форточку. Я не знал, что могу это сделать не спрашивая разрешения у надзирателей.

Они когда ввели меня, то оглашая правила поведения заключенных в камере, помимо прочего сразу сообщили, что накрываться одеялом с головой нельзя. И спать я буду с включенным светом. На потолке висел плафон с яркой лампой. Камера голая, узкая, холодная. Не хочется ее рассматривать. Тяжело даже просто вспоминать.

— Почему?

— Там нет пространства. Очень очень тесным все кажется в начале. Я попросил книги по изобразительному искусству, как ни странно мне разрешили и мне прислали альбом о Пушкинском музее. Я наслаждался — там была перспектива, горизонт. И когда я попал из тюрьмы в зону, тоже был вне себя от счастья. Простор. Если не воля, то хотя бы видишь небо, а значит и космос. Пока не сядешь в тюрьму не поймешь.

— Спасибо, я лучше тебя послушаю, ты очень здорово все объяснишь. Что в тюрьме самое тяжелое?

— Там все тяжелое. Из особенного это подъемы по утра в первое время. Каждый раз перед тем, как открыть глаза надеешься, что вчерашний и предыдущие дни это просто сон. Что откроешь глаза дома, на родном диване. Я дома на диване спал.

Пробуждение в первый день после ареста было для меня настоящей пыткой. Проснулся я от каких-то стуков в коридоре и выкриков надзирателя, и сразу все вспомнил. Я не раскрывал глаза, и уговаривал себя, что стук в коридоре, за дверью моей камеры мне сниться. Я попытался снова уснуть.

Но буквально секунд через десять, заскрежетала дверца моей кормушки, откуда голос надзирателя прокричал мне слово «Подъем!». Так сильно я не обламывался никогда. Пришлось все вспоминать.

Дежурные принесли завтрак. Обычный черный хлеб, пшенную кашу и чай. Есть не хочется, я брезгую. Дурак, конечно. Надеялся, вдруг отпустят вот тогда дома поем. Ни к чему не притронулся. Решил ждать. Что будет дальше.

А дальше дежурный спросил объявляю ли я голодовку, я ответил, что просто не хочу есть, тогда он забрал еду и захлопнул кормушку. Совсем без чувств и каких-нибудь эмоций ко мне.

Вначале все ждут, что их тут же станут таскать на допросы, очные ставки и всякая такая чушь. Когда представлял все это, то внутри все дрожало. Чувствовал вялость воли, физическую слабость, но вот мозг работал без остановки.

Взяли меня за то, что перепечатывал, а значит издавал романы Солженицына. Самиздат. Знаешь что такое?

Я кивнул.

— Как уже сказал самое тяжелое это надежда. Вместо того, чтобы трезво проанализировать все что со мной произошло, я погружаюсь в мир иллюзий. Представляю себе, как мои друзья уже сообщили иностранным корреспондентам о моем аресте, поднялась шумиха. Ведь как было дело с самим Солженицыным, чьи книги я тиражировал?

Его тоже арестовали, привезли в Лефортово, лишили советского гражданства за действия, порочащие звание гражданина СССР, обвинили в измене Родине, а на следующий день выслали из Советского Союза.

Фантазия тем временем работает на полную катушку. Я уже вижу в уме, как послы совещаются, в какую страну мне предложить выезд. В Израиль точно не хочу, я же не еврей.

Мне могут предложить во Францию или в Нью-Йорк в США. Но я в интервью газетчикам буду объяснять, что я не хочу уезжать. Россия, СССР это моя страна. Пусть эти уезжают.

Но в воображении мне не оставляют выбора, и мне приходится улетать из страны. После того, как два крепких агента летевших со мной по обеим сторонам, как вчера в черной Волге, только теперь они в светлых костюмах и черных очках, выведут в иностранном аэропорту, меня встретят иностранные журналисты и организуют пресс-конференцию.

Возможно, меня встречает даже сам Солженицын. И вот мы сидим с ним за столом с микрофонами и я отвечаю на вопросы. А в конце Солженицын говорит, что пока такие молодые люди, как я существует, то существует настоящая Россия.

Все мои мечты вдруг прерывали металлический скрежет и лязг отодвигающегося запора замка.

Пока дверь отпирается, в голове проносится куча версий: отпускают? ведут на допрос?

Очная ставка с машинисткой Мариной в ЭНИМСе — Экспериментальном научно-исследовательском институте металлорежущих станков на пятом Донском проезде, где я работал младшим научным сотрудником после окончания Московского станкоинструментального института?

На машинке этой девушки я тайно печатал по вечерам Архипелаг-Гулаг? Ведь Марину наверняка уже замели.

Но все не так.

В камеру входит майор в фуражке, представляется. майор Бухалов, какая зычная фамилия, нарочно не придумаешь и выглядит соответствующе. Заместитель начальника тюрьмы по какой-то части, я не расслышал.

Пришел посмотреть на молодую антисоветскую поросль. Говорит, что эти камеры видели настоящих врагов, а я, мол, так себе рыбешка.

Это даже звучит оскорбительно, как то рыбешка? Что значит рыбешка? Майор Бухалов вообще в курсе, что у меня Таймс, Лё Фигаро, Фашингтон Пост, интервью брать будут по приезд прямо в аэропорту.

Гнев к горлу подступил. Я по глупости чуть спорить с ним не начал, что никакая я не рыбешка, пока не поймал на себе его улыбающийся хитрый взгляд.

Не верь. Не бойся. Не проси. Такие же заповеди у Александра Исаевича в книге. На тот раз помогло. Нельзя верить ни одному слову майора. У них тут везде трюки психологические, подлые приемчики и манипуляции. Поэтому не верю.

Насчет не проси не получилось. Майор стал выяснять есть ли жалобы, просьбы. Я попросил книги и как не звучало бы глупо — соседа.

Он смерил меня взглядом с ног до головы. видно, моя просьба про соседа его в тупик поставила. Мне же казалось, что меня посадили в одиночку. Что просыпаться и засыпать одному до конца следствия еще та мука.

Я думал, что находится одному в этой ужасной мерзкой холодной камере невыносимо. Я же читал в книгах, что это такое наказание, чтобы волю сломить.

По правде говоря иногда в зоне, находясь в обществе людей, зачастую потерявших все людское, я мечтал вернуться в ту мою первую камеру и многое бы отдал, чтобы остаться там одному.

Книги мне принесли на следующий день, с соседом повезло меньше. Видимо, они посчитали, что это мое слабое место и я быстрее сломаюсь без человеческого общества.

Но, как ты уже понял, я быстро привык к одиночеству и даже ощущал себя вполне комфортно. Через пару месяцев я уже изучил все коридоры тюрьмы вдоль и поперек. Все правила и распорядок. И можно сказать, чувствовал себя «как дома».

Так как я перепечатывал для самиздата Архипелаг-Гулаг неоднократно, и многие места помнил наизусть, то я был вынужден признать, что тюремная система сильно изменилась в лучшую сторону со времен, когда в ней бывал Солженицын. Ну или он несколько приукрашивал, а точнее сгущал краски, описывая ужасы ГУЛАГа.

Можно было сказать, что жизнь моя была вполне сносна, к заключенным относились, как бы сказать правильно, относились в соответствии с их статусом подозреваемых.

Но меня ни разу не били, не лишали сна и вообще не пытали. Да, давление психологическое оказывалось постоянно. Очень по разному. Они хорошие психологи. Всегда начинали дружелюбно.

Сравнительно мягкое начало беседы со следователем может способствовать тому, что ты расслабишься, и у тебя появится надежда, что еще можно благополучно, сохранив порядочность и собственное достоинство, выбраться из той бездны дерма, в которое ты вляпался.