Главная роль 4 (СИ) - Смолин Павел - Страница 31

Младший Дурново — который директор полиции — в плане прилежности получше, но коррупцией от него разит за версту, и даже такая неприятная попытка «подвести» ко мне Гинцбурга ничуть Петра Николаевича не исправила — просто взятки берет теперь осторожнее, а отрабатывает их скромнее, упоминаниями имен «доноров» в уместные моменты. Ждем отчеты с мест — проверим, как полиция работает в целом, и если работает плохо, Петр Николаевич отправится на почетную пенсию — к нему Император любви испытывает меньше, чем к министру.

Речь четвертая, новинка — о важности профессиональной этики во всех сферах жизни. Если взялся за дело — делай его хорошо. Зашитый между строками посыл — дисциплина и этика начинаются с начальства, и, раз я тут весь в мыле бегаю в попытках починить то, что порою с Петровских времен сохранилось, значит и другие должны работать на совесть. Особенно — на государственных должностях и там, где решения начальника прямо сказываются на судьбах подчиненных. Империя — это симфония, и именно к ней мы будем стремиться на протяжении моего правления.

Вернувшись в поезд, я зарылся в прибывшую корреспонденцию, и хорошее настроение, продиктованное скорым свершением большого геополитического сдвига и налаживанием личной жизни (наконец-то!), полетело в помойку.

Причиной стала телеграмма с Львом Николаевичем Толстым в главной роли. На Валааме его встретили правильно — как вернувшегося в лоно Церкви блудного сына. Вернувшегося не самостоятельно, а гораздо круче — через мое посредничество. Важность фигуры Льва Николаевича и без того велика — «толстовцы» же не только у нас есть, а по всему миру — а теперь это все превратится в мою «мягкую силу». Мою и РПЦ — последние готовятся к возвращению патриаршества и обретению земель. Выборы патриарха назначены на следующий год, но это сейчас не актуально.

Прибыл значит граф в «санаторий» и благополучно заселился в келью. Мои условия тамошние попы соблюли — жилище для старенького графа подобрали теплое, без сквозняков и вредителей. Да, все еще каменный мешок с тюфяком, но Лев Николаевич хотя бы не простынет. Пост ему выписали не строгий, с частой рыбкой — тоже для сбережения ценного здоровья. Первые дни все было отлично — граф честно отрабатывал епитимью в виде многочисленных молитв, добавляя сверху молитв от души. От пера и бумаги воздерживался, хоть в келье и то и другое имеется. Временное явление — ну не может внутренне переродившийся Толстой просто так взять и завязать с литературой, ибо такие потрясения обязательно потребуют рефлексии и художественного изложения.

Вот финальная фаза «перерождения» у меня горечь и вызывает. Жена Толстого и его дети держались долго, а Ясную поляну мне пришлось охранять казаками, иначе несчастную Софью Андреевну бы попросту линчевали охреневшие от накала оккультного бреда «толстовцы». Ишь ты, бес во плоти! Ату ее! Церковь помогла — осаживали народ, а сами жители Ясной поляны привычно игнорировали очередное «чудачество» «бар». Грамотные они, эти бояре, и через это страсть неистребимую к чудачествам имеют. Лучшим выбором для Софьи Андреевны стал бы уход в женский монастырь, но кто осудит ее за то, что она решила бороться? Она вам не кроткая, на все согласная овечка, а дама с деятельным характером. Как ни крути, она в этой ситуации главная жертва, и обошлись с ней настолько несправедливо, что даже образчик смирения на ее месте начал бы задавать сакральный вопрос — «какого лешего здесь вообще происходит⁈».

Старшие дети, конечно, грустили — а кому такое понравится? — но приняли случившееся смиренно, сосредоточившись на учебе, карьере и собственных семьях. Полагаю, надеялись, что Лев Николаевич «охолонет» или просто успели хорошо изучить папенькин сложный — в полном соответствии с силой таланта — характер, а потому махнули рукой.

Младшие дети такой возможности лишены — они маленькие, им плохо, они не понимают, что вообще случилось, и им очень хочется вернуть домой папу и снова видеть улыбающуюся маму. Собрав младших детей, Софья Андреевна под охраной казаков отправилась туда же — на Валаам, с целью устыдить так сильно нагадившего ей мужа.

Тщетно уговаривали ее попы и тамошние гражданские чиновники передумать — Софья Андреевна перла как танк, в унисон с детьми громко повторяя молитвы, умываясь святой водой и неустанно осеняя себя крестными знамениями. Остановившись у стен монастыря — внутрь не пустили — они с детьми простояли на коленях больше суток перед окном кельи Льва Николаевича с молитвами и увещеваниями. Плакали все, кому «повезло» эту сцену наблюдать — кое-кто, уверен, в «беса» свято и истово верил, но народ у нас сердобольный, и такая картина мало кого может оставить равнодушным. Толстой к мольбам оказался глух и завесил окошко рубахой — отгородился, так сказать.

А ведь осень — холодно, земля сырая, ветер ледяной и дождь. От попыток укрыть их одеялами, напоить горячим и накормить Софья Андреевна с детьми отмахивались, демонстрируя силу духа и любовь к главе семейства. К исходу суток младшие дети: Ване 2 годика, Саше — шесть лет, Алексею — десять, Мише — двенадцать — начали кашлять, чихать и дрожать от закономерной лихорадки.

Попы не выдержали и сходили к Толстому с дипломатической миссией, вернувшись с ответом — детей граф готов взять к себе хоть сейчас, а дурной бес их, получается, в свои проделки втягивает да уморить хочет. Покуда Софья Андреевна не уйдет с глаз долой — прямо в женский монастырь, от беса избавляться — Толстой кельи не покинет, продолжив истово молиться за спасение любимых деток. Такое вот «непротивление» получается, в полном соответствии с собственной Льва Николаевича концепцией — у них с Софьей игра «кто кого пересидит», а отдуваются за это дети.

Участники противостояния к этому моменту устали, морально выгорели, озябли, и предложенный Львом Николаевичем компромисс сочли приемлемым, начав морально давить на Софью Андреевну — ступай, мол, в монастырь, авось и вылечит тебя Господь. Вымотанные до предела дети к этому моменту вовсю клевали носами. Исключением стал двухлетний Ваня — он начал плакать, просить кушать и тянуть к Софье Андреевне ручки, надеясь согреться на теплой материнской груди.

Состояние самой графини тоже было хуже некуда: вопиющая несправедливость, черствость бывшего мужа и окружающих людей, отказ старших детей ехать с ней на Валаам, долгий голод, озноб, общее напряжение последних недель — все это просто обязано было привести либо к аварийному отключению организма (обмороку) либо буйной истерике. Увы, случилось второе — с нечленораздельными криками Софья Андреевна оттолкнула ластящегося к ней Ваню. Мальчик упал очень плохо — затылком на острый камень, перестав плакать навсегда.

Общественное мнение из условно-сочувственного (одержимые же за свои поступки не отвечают, их нужно жалеть и предлагать монастырскую помощь) стало резко осуждающим и гневным. Какая мать станет убивать своего ребенка? Значит ничего в Софье Андреевне человеческого и не осталось уже — бес пожрал ее целиком, оставив лишь оболочку. Остальных детей быстренько втянула в себя толпа, а вот «винтить» графиню было страшно — это же настоящий демон, причем демон агрессивный и неприглядно выглядящий: грязное рубище на теле, растрепанные волосы, бледное от недосыпа и стресса лицо с синяками под лихорадочно горящими глазами. Едва ли она в тот момент вообще понимала, что происходит, рефлекторно реагируя на агрессию шипением, криками, скрежетом зубов и выставленными вперед ногтями. Казаки, тем не менее, чувство долга с испуга не утратили, и, осенив себя крестными знамениями, начали окружать графиню с трех направлений — там берег рядом совсем, крутой и скалистый. Софья Андреевна соответственно начала отступать по естественно сложившемуся «коридору», пока не споткнулась о камень и не рухнула вниз, ударяясь о камни и скрывшись в неспокойной из-за дождя и ветра ледяной воде Монастырской бухты.

Достать ее смогли только через полчаса — некоторые казаки не раздумывая сразу бросились следом за охраняемым объектом, но неровная линия берега, течения, замысловатость траектории и почти шторм сделали свое дело.