Пожарная застава квартала Одэнмате (СИ) - Богуцкий Дмитрий - Страница 30

Думаю, я уходил навсегда.

Но меч главного садовника я уносил с собой — господин настоял. Сказал, что в моем пути он мне пригодится. Оставил себе мой старый меч — просил уважить старого собирателя, — такого потрясающе непритязательного примера безымянной работы из Мино в его собрании еще не было. Пришлось соглашаться. Но Огненная Сутра — это совершенно непомерное сокровище для моего пояса и моих старых ножен. Теперь этот долг прогибал мою спину.

Я нес садовые инструменты для столичного княжеского сада в небольшом деревянном ящике за плечами. Там же смена одежды, шкатулка с лекарствами и набором для целебных прижиганий, письменные принадлежности и недавний список комментария почтенного и блистательного Энею Кобори Масоичи о новейшем садовом искусстве. На спине — простая дорожная соломенная шляпа. Все нес сам, конечно, мне показывали, что я недостаточно важный человек, чтобы давать мне еще и носильщика.

У ворот замка я нашел своих попутчиков под зажженным еще ночным фонарем, уже готовых выступить. Все молча поклонились, когда я приблизился. Совсем недавно это была бы невиданная любезность от людей их ранга. Откланялся и я.

Караульные у ворот по одному выпустили нас в дверцу в тяжелой створке и заперли ее за последним — время открывать ворота еще не настало.

Все молча и, видимо, привычно пошли по мосту через затянутый туманом ров и далее, а я просто пошел за ними.

Я сопровождал четверых воинов из замка — настоящих воинов, из внешней стражи, — которые сопровождали денежный ящик, забитый железными гвоздями, опечатанный красными печатями и упакованный в узорчатую ткань. Понятия не имею, сколько там было, но слуга-носильщик, тащивший ящик на палке через плечо, усердно и напоказ выбивался из сил. Еще двое пехотинцев с копьями несли багаж воинов. Было время, и я так же носил ящик с доспехами за господином старшим садовником.

Перед уходом всех нас, а меня даже особо, оделили бумажными дорожными деньгами нашего казначейства на три недели пути. Погулять особо не на что, но их примут в оплату за комнаты на ночь в гостиницах на станциях и можно будет поесть утром, и вечером тоже, а больше и не требуется. Не в паломничество идем. По делу.

А воину пристала умеренность.

И вот мы шли. Мы покинули замок на рассвете — и никто так и не пришел меня провожать. Четверо попутчиков пока не стремились познакомиться ближе, я тоже. В конце нашего пути их ждет милость нашего господина и возвращение в замок. Что ждет меня — неясно.

Когда солнце взошло, замок уже скрылся из виду, и я не смог бросить на него последний взгляд, хотя и хотел.

Прежде чем горячее полуденное солнце начало припекать еще сырую землю, мы прошли близлежащие уже пробудившиеся и весьма оживленные деревни и еще не возделанные рисовые поля за ними, поднялись в лес на склонах за полями — и вот уже понимались в горы! Вдыхали холодный горный воздух. Как давно я здесь не был! Никаких дел за пределами земель княжества все эти годы мне не поручали — а самому отправиться куда-то мне не было позволено.

И вот теперь я ухожу. Удивительное, забытое чувство!

К вечеру первого дня мы уже перешли через низкий перевал, пересекли почти все княжество и достигли Токайдо — главного пути из Западной столицы Киото, обители недостижимого, обитающего вне времени и преданного мистическому священнодействию Двора, к оплоту военной Ставки источнику указов сёгуна в Восточной столице Эдо.

Я родился в год смерти великого Токугава Иэясу — первого сёгуна правящего дома. Я родился во времена, когда кончились войны и настал долгожданный мир. Бойцы оказались бесполезны, а дороги ухожены. Трудно сказать, справедливый ли это оказался размен.

Первым вечером мы встали на постой в известной гостинице, платить здесь пока не пришлось — эту гостиницу содержало наше княжество.

После сакэ, купленного на первой ночевке прозорливым Ханосукэ — он был главным в четверке воинов, — купленного на свои и для всех, народ заметно расслабился и я наконец познакомился с остальными.

Разлили сакэ без чинов — даже носильщику. Умник Ханосукэ хоть и был рангом повыше прочих, в походе не гнушался подчиненных — хороший командир. Еду доставили нам прямо в комнату. Выпили и поужинали с теплом в желудке. И все как-то сблизились. Они оказались хорошими людьми. Все же мы тут были все из одного места, все как один. Мы и остальные прохожие.

Общение и обращение стало менее формальным. Народ угощал друг друга табаком — мне даже стало неудобно, что нечем угостить, — курение табака несовместимо с определением состояния цветущих растений по аромату. Но никто не обиделся — народ был с пониманием. Было видно, как они привычно разбирают дорожные роли, как удобные, привычно стоптанные сандалии, — не в первый раз в пути вместе. Шутки даже какие-то уже были свои, и воспоминания, и обычаи. Вне замка — в дороге — все иначе, я это еще помнил. Говорю же — хорошие подобрались люди.

Снимали обычно одну комнату на всех — экономно. Ящик не оставляли один — всегда при нем было двое человек. Хотя в приличных гостиницах можно оставить дорогую поклажу в рубленное из дубового бруса хранилище, под охрану дюжих молодцов из служащих гостиницы. Но Ханосукэ буквально не спускал с ящика глаз и спать ложился рядом — добрый служака.

Среди них мне досталась роль молчаливого, но удобного своей необременительностью спутника. Я был старше любого из них, а некоторых даже парно, если сложить их годы вместе. Я давно не бывал в дальней дороге, но очень просто втянулся и даже где-то показал себя более бывалым путешественником. Застал ведь еще былые беззаконные времена.

Доски с объявлением о том, что на дороге орудует банда Белого Ямабуси — горного монаха, мы прочли в первый же день. На досках перечислялись леденящие кровь подвиги Ямабуси, лютые приметы его самого и сообщников, обещания награды. Ханосукэ заметно напрягся.

Я сказал ему, что нам следует беречься странных попутчиков, непонятых женщин на станциях и легких соблазнов за смешные деньги, — часто их предлагают наводчики. Он согласился и передал остальным.

Утром, как повелось, еще затемно мы отправились дальше и шли с короткими остановками весь день.

Токайдо здорово переменился с тех пор, как я ходил по нему в последний раз. Стал безопаснее, как-то мягче. Тенистее, точно. Ряды уже больших криптомерий, дельно высаженные еще при предыдущем правлении под девизом «Радости мира», тянулись вдоль солнечных склонов гор, по которым изгибалась дорога. Всякое движение колесных повозок было запрещено, не то что в годы моей юности, когда, бывало, дожди смывали со склонов целые участки дороги, разбитые колесами. А теперь задолго перед станциями дорога была даже замощена.

Мир и покой. Ну и разбойнички где-то на дороге, как же без них? Прямо как в прежние буйные времена. Кровь бурлила.

Токайдо был удивительно многолюден, самый разнообразный люд шел по нему в обе стороны: крестьяне-паломники, бродячие монахи в надвинутых на глаза соломенных шляпах, со звякающими на посохах кольцами, торговцы с коробами товара вразнос, бежали полуголые гонцы с пакетами срочной почты на палках через плечо.

Там же впервые за многие годы я увидел ронина. Воина без господина. Мне не понравилось, как он выглядел, пыльный и уставший, без здорового огонька в глазах. Ножны мечей поцарапанные и облупившиеся. Небритый и отчаявшийся.

Мы молча прошли мимо, не оскорбляя его праздным любопытством. Возможно, он был нам за это благодарен.

Встречались верховые и груженые лошади в поводу, медлительные волы под вязанками дров и стогами сена.

Действительно тяжелые грузы — рис в огромных плетенных из рисовой соломы мешках по одному коку[1] и сакэ в бочках — в Эдо доставляют морем, большими плоскодонными кораблями, в основном с рисовых бирж Осаки. Плывут корабли и с севера, но что возят оттуда, я не знаю. Море не так уж и далеко отсюда, но пока его не видно и я не чувствую запаха.

Море мы еще увидим.

Ноги приятно гудели по вечерам. Но делать прижигания под коленями — для бодрости — я не спешил. Рано еще. Временами я уходил вперед, чтобы не отставать, когда буду копаться у обочины в земле у кустов диких цветов или собирать орехи кедра на склонах горы.