Платиновое сердце (СИ) - "Asti Brams" - Страница 6

Все мои детские надежды превратились в пепел, когда я узнала, что родная мать давно отказалась от родительских прав, а моим опекуном стала Света. Я до сих пор помню ту острую боль, обиду и непонимание: за что? В голову лезли тысячи предположений, и все они оправдывали мать. Понадобилось много времени, чтобы я перестала думать о ней, как о святой.

Чем старше я становилась, тем страшнее были воспоминания о том, что творилось со мной до семи лет. Я считала маму единственным светом в своей жизни. Даже когда она била меня до кровавых синяков и запирала в ванной без света, чтобы я не мешала ей бухать с сомнительными друзьями. Она приходила в ярость, когда узнавала, что я прячу бутылки. Могла дать мне пощечину при своих пьяных гостях или отволочь за волосы. Протрезвев, мама притворялась, что ничего не было, и я тоже притворялась. Тянулась к ней обнять, тянулась за теплом, как замерзший котенок, приносила ей водички, покушать. В пять лет я уже умела сама приготовить что-нибудь, убрать, заплестись и постирать. Господи, да я даже блевотину за ней вытирала! И послушно зажимала уши, пока она громко трахалась с очередным хахалем в соседней комнате.

Отца своего я никогда не знала, но она часто говорила с презрением, что я вся в него. Чем именно – я не понимала, однако верила каждому ее слову. Я была болезненно зависимой от своей алкоголички и садистки матери. Готова была идти с ней пьяной куда угодно, только бы быть рядом! Но она оставляла меня дома, а если я плакала, лупила ремнем.

Я хорошо помню ее перекошенное от злости лицо и адское жжение от ударов. И помню, как лежа в кровати, мокрая от слез, представляла, что однажды стану маленькой феей и незаметно спрячусь к маме в карман куртки.

Так я всегда буду с ней…

Я попала в руки органов опеки, когда маму избили. Она вернулась с очередной гулянки вся в крови и едва шевелилась. Попросила меня принести телефон – никогда еще так ласково со мной не разговаривала. А потом просто выкинула из своей жизни, как блохастого зверька, которого некогда было кормить и растить.

Я просидела в больнице несколько недель. Меня хотели отправить в детдом, но Света приехала раньше. Она так и не смогла дать мне любви. Той любви, в которой я нуждалась ребенком. У нее хватало своих проблем – тетя только развелась и пыталась привести в чувство взрослого сына, который связался с наркотиками. Но зато она с лихвой дала мне все остальное: образование, одежду, еду, крышу над головой, моральную поддержку. Я всегда ценила это и, в общем-то, не жаловалась на наш формат отношений. Она не стала мне мамой, но ответственно исполнила долг опекуна. И только теперь, когда я поняла, что могу ее потерять, осознала – Света была мне гораздо больше, чем опекуном. Она была моей опорой, моим единственным родителем, моим миром! И этот мир рушился на моих глазах.

Мать ни разу не дала о себе знать. Она звонила пару раз Свете и то, чтобы занять денег, а потом куда-то пропала. Мне искренне было плевать, куда. Я не хотела больше никогда слышать о ней. Взрослым умом уже понимала, что она творила, и что все связанное с ней всегда будет ассоциироваться у меня с дикой болью в груди.

Лучше бы она отдала меня в детдом еще с рождения… Лучше бы я никогда не знала ее, и не испытывала привязанности. Но этот ад – эта часть моей жизни, останется со мной навсегда.

Никакое эссе я не делала. Оставшееся время перед работой изучала страницу за страницей со статьями о раке, и искусала губы в кровь. Голова гудела от переизбытка информации. Хорошо сегодня в магазине не было хозяев. Я жестко тупила и постоянно отвлекалась на угнетающие мысли. Каждую минуту порывалась позвонить Свете, но боялась ее разбудить. Она спала, когда я уходила.

Вернувшись вечером домой, я застала ее на кухни и впервые за весь день нормально вздохнула. Тетя нехотя жевала макароны по-флотски, но все же жевала!

– Ты чего не раздеваешься? – поинтересовалась она, сосредоточив на мне взгляд.

Мои губы задрожали, на глаза вдруг набежали слезы. Я сорвалась с места, приблизилась к ней и обняла за плечи. Я знаю, что Света просила не плакать, но не могла никак сдержаться.

– Ну что ты, девочка? – со вздохом воскликнула она, поднявшись и обняв меня в ответ.

Тетя принялась гладить мои волосы, позволяя рыдать на своем плече.

– Все будет хорошо… Я же не умираю!

В какой-то момент она взяла мое лицо в ладони.

– Ты помнишь наш девиз? – спросила заговорщически. В ее глазах тоже блестели слезы.

Шмыгая носом, я закивала.

– Сегодня мы поплачем, – напомнила она терпеливо, – а завтра дадим сдачи! Давай-ка… сделай глубокий вдох.

Я сделала вместе с ней и ощутила, как с дыханием из меня вышла часть жгучей тревоги. Стало легче. Хоть немного, но эмоции отошли.

– Мы справимся.

– Да… – шепнула я в ответ.

– Вот и умница. А теперь иди разденься, умой личико и садись поешь со мной.

Будет еще.

6

Впервые за весь курс, я не подготовилась к парам. Провела вечер со Светой и сразу пошла спать, не испытывая никакого давления совести. Все равно бы я не смогла сосредоточиться. А если бы и смогла – это вдруг перестало казаться чем-то важным в моей жизни.

Утром ощущение апатии стало тотальным. Я была словно оглушена, отстранилась от реальности, но хотя бы уже не хотела плакать. По дороге в универ я поймала себя на мысли, что даже ни разу не вспомнила о Молотове. Вот у кого нет никаких проблем… Поэтому он их создавал вокруг себя, в поисках острых ощущений. Зависимый от хаоса.

Сегодня меня никто не подрезал. Я спокойно припарковалась и зашагала к универу, ни разу не оглянувшись в поисках черного гелентвагена. Этот монстр-мажор резко перестал меня заботить и пугать. Если бы я встретилась с ним лицом к лицу, просто прошла бы мимо, что бы он мне не сказал.

С Линой мы встретились уже в аудитории. Я спокойно поздоровалась, будто вчера между нами и не было никаких разногласий. Будто я забыла о ее затее насчет бывшего, хотя скорее просто перестала видеть в этом значимость. За ночь мой мир окончательно перевернулся, и случилась необратимая переоценка всего.

Насчет Светы я не заикалась даже мысленно. Пока не была готова этим поделиться… Даже с Линой, которую искренне считала самой близкой подругой. Мы познакомились только в универе, но я сразу разглядела в ней родную душу. Поэтому не могла долго дуться, если мы ссорились. И она стремилась как можно скорее помириться.

На обед я пошла сегодня одна. Лина отпросилась еще в конце второй пары, сказала, что ей нужно в деканат. Я так и не поняла для чего, но на третью пару подруга прилично опоздала. Внутри даже прошла тревожная мысль, не из-за Молотова ли ее вызвали? Вдруг кому-то из преподавателей попалось видео, где этот гад гарцевал на гелике?!

– Эй, ты где там застряла? – шепотом спросила я, как только она села рядом. – Что-то плохое сказали?..

Линка отрицательно покачала головой, и внутри прошло замешательство.

– А что случилось тогда?

– Я потом расскажу, ладно? – отозвалась она, покосившись на преподавателя, который строго на нас поглядывал.

Потом и не надо было. Я уже догадалась, что могло стать причиной расстройства моей подружки. Ни в какой деканат эта хитрюга не ходила, а пошла с Молотовым разговаривать. И, похоже, разговор этот не удался...

Я вздохнула, продолжая записывать монотонную лекцию политолога. Хотя и предупреждала Лину, что эта идея обречена на провал, все же сочувствовала ей. Она упорно пыталась видеть в людях хорошее. Даже в этом мерзавце.

Переворачивая очередную исписанную страницу, я задержала взгляд на подруге, которая грустно пялилась в одну точку. Что же Женя ей наговорил такого?.. А может он вообще не пришел на встречу? Тогда это еще хуже…

Неожиданно по аудитории пролетел гул. Преподаватель и вся группа мгновенно сосредоточили внимание на двери, которую кто-то распахнул без стука. В следующую секунду внутри екнуло. Я ошарашенно уставилась на Молотова, который вальяжно зашагал мимо трибун и тихо выдохнула: