Мой любимый охотник (СИ) - Бауэр Алика - Страница 28

— Они все погибли из-за меня, — прошептала я после напряженного молчания, которое повисло в комнате от моего рассказа.

— Ты не виновата… — начал Док.

И перед глазами стоит последний взгляд сестры на меня: такой обречённым и смирившейся. Мой храбрый маленький львёнок. Она, наверное, тоже, как и я старалась не кричать, чтобы еще больше не чувствовать боль друг друга.

— Не говори так! И не оправдывай, в этом нет смысла, — мой тяжелый вдох был, наверное, слышан на другом конце континента.

У меня не осталось сил ни плакать, ни думать, ни даже дышать. Я была вымотана.

— Видимо, сильно ударившись об землю при падении, это вызвало временную потерю памяти. А дальше вы сами знаете. Док нашел меня голой в лесу и так далее.

Я умирала в эту секунду и буду продолжать это делать каждую минуту, каждый час, пока буду помнить эти крики подруг и сестры на поляне. А забыть это было невозможно и это никогда не сотрется из памяти.

Я встала с дивана и побрела в направлении своей комнаты.

— Алиша…

— Я хочу побыть одна, — сказала, не оглядываясь на парней.

Они не заслужили такого с ними обращения, но сейчас это был максимум на что я была способна. Отчаянная пустота и полный хаос в душе, всё что во мне осталось. Дойдя до кровати, моё тело просто камнем рухнуло на неё.

***

Я шла в темноте по длинному коридору, который казалось, вёл в никуда, ступая босыми ногами по гладкой плитке и ощущая весь еë холод. Словно сама смерть дышала мне в пятки. Иду, не ведая куда, но упорно и упрямо зачем-то продолжаю свой путь. И вот награда - еле уловимо слышу родной до боли голосок где-то впереди.

Сердце застывает лишь на миг, не веря в происходящее, но уже в следующую секунду бросается тяжелым камнем с обрыва на знакомый голос, и я вместе с ним.

Я всё ближе, голос звучит четче. И уже могу разобрать, что он кричит. Именно кричит, моля о помощи, тонущей в пучине адской боли. Своей боли. Ты кричишь до хрипоты. До срыва голоса и разорванных гланд. И не получается даже на секунду остановиться, перевести дыхание. Ведь то, что тебя мучает не умеет ждать. Не любит давать передышку. Не допускает даже мысль облегчить твои страдания.

От чего-то становится тяжелее бежать. Словно ноги засасывает болото. С бега перехожу на шаги, но всё равно двигаюсь вперёд, увязая всё больше.

Я смогу. Я дойду. Я доползу.

Крик становится настолько громким, что ощущаю все его краски отчаяния. Закрываю уши не в силах вынести этого. И кажется он уже в голове, лопает твои барабанные перепонки. Жалит голые нервы и пробирается всё дальше.

Сил нет. Падаю на колени и начинаю ползти, как животное на четвереньках. Медленно, но верно пробираюсь вперёд, пока ладонью не натыкаюсь на что-то острое, что взвизгиваю от боли. Стекло. Много маленьких осколков, разбросанных мне на пути.

Но из-за твоего уже охрипшего крика вперемешку с рыданиями, не слышу свой голос. Не слышу, и не сразу осознаю, что кричу сама, когда начинаю двигаться прям по этим осколкам. Они впиваются в мягкую кожу. Где-то лишь царапают, а где-то разрезают её глубоко. Остаются мокрые следы. Моя кровь смешалась со слезами.

Но они ничего не стоят. Ничто ничего не стоит, пока я не прекращу твои мучения.

На ладонях и коленях уже нет живого места. Всё в крови. Не могу. И будто в наказание твой крик снова врезается в голову. Кричу вместе с тобой.

Казалось, что ещё несколько метров, несколько долбанных метров и я буду рядом, что готова ползти на животе. Но большой осколок впивается точно под рёбра. И я чувствую, что кровь начинает интенсивно сочиться из раны.

Тепло. Но только в месте глубокого пореза. Конечности ледяные, почти их не чувствую. Глаза закрываются и даже твой голос уже слышится не так яро. Борюсь с темнотой, что начинает так быстро накрывать, но она шепчет мне на ухо голосом колдуна сдаться.

Прости, Лиззи. Я опять тебя не спасла.

Резко просыпаюсь. И в первое мгновение после пробуждения, чуть не врезаюсь в стену общего коридора бункера. Такого же длинного и тёмного, как в моём сне. Никогда не лунатила, но всё бывает впервые.

На глаза моментально наворачиваются слезы. Я не смогла спасти сестру даже в чертовом сне. Не смогла до неë добраться. Не смогла хоть как-то облегчить её страдания.

Но тут мой слух улавливает кое-что интересное. Что никак не ожидала здесь услышать. Я шла на звук шуршания карандаша об бумагу. Мое любопытство подогревало ещё и то, что я точно понимала из чьей комнаты оно разносилось, так как дверь была открыта.

Комната Кирпича не отличалась ничем от других спален охотников. Минимум мебели, выкрашенные серой краской стены и отсутствие окна. Он сидел на тщательно заправленной кровати, держа на коленях небольшой блокнот, вырисовывая четкими штрихами что-то на бумаге.

Очень хотелось рассмотреть поближе, но с моего расстояния я ровным счётом не видела ничего, прячась за углом дверного косяка.

— Я не люблю, когда за мной подглядывают, — сказал охотник бесстрастным голосом, не отрываясь от своего занятия.

От его внезапных слов и от того, что была замечена, подпрыгиваю на месте. Моя фигура неуверенно показалась в проёме двери.

— Ты громко дышишь. И шаркаешь. — Ответил он на немой вопрос как меня заметил.

Наверное, стоит уйти. Мне нужно уйти. Не хотелось нарушать столь интимный момент. Но, кусая губы и перекатываясь с ноги на ноги лишь пару секунд, неосознанно переступаю порог комнаты.

Кирпич прервался, осмотрел меня с ног до головы, сканируя своим безразличным взглядом и видимо не найдя ничего интересного, продолжил накладывать штрихи.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— А ... А что ты рисуешь?

Ответа не последовало.

— Можно посмотреть?

И уже не дожидаясь ответа, шагнула вперед, нагло всматриваясь в его творение. На постели Кирпича лежало с десяток вырванных листов из блокнота на которых было изображено одно и то же лицо. Молодая женщина с высоким пучком на голове, чье лицо обрамляли выбившиеся из причёски прядки волос, смотрела на меня знакомыми глазами. Тот же разрез глаз, тот же глубокий молчаливый взгляд, что не желал рассказывать о своих чувствах, хороня их глубоко в себе каждый новый день.

— Кто это?

Он не обязан был мне отвечать, не обязать потакать моему любопытству и вообще впускать в свою комнату посреди ночи. Однако не заставив меня ждать ответил:

— Мама.

Бесстрастно, без намеков на эмоции, но почему-то пробирающий до самых мурашек. Ведь любой внимательный человек в показном спокойствии мог заметить брешь.

Ты можешь не признавать, скрывать свою боль от посторонних, от себя. Но правда всё равно будет лезть со всех щелей. Её нельзя будет замаскировать даже самой прочной монтажной пеной. Однажды, раздастся крик. Твой крик. Крик утраты или обиды, который необязательно выражать словами. Достаточно карандаша и небольшого клочка бумаги.

— С ней что-то случилось?

Кирпич ответил коротким кивком головы, не отрываясь от своего занятия.

— Болезнь?

Никакой реакции на мой вопрос. Становилось неловко.

— Она... Умерла? — мой голос дрожал, но почему-то сейчас мне захотелось услышать охотника. Услышать именно его крик, его историю. — Я не хочу тебя заставлять рассказывать об этом. Ни в коем случае. Просто говорят, если кому поведать о своей боли, то станет легче.

Чушь собачья. И словно читая мои мысли Череп спросил, не поднимая головы:

— И тебе стало? Легче. Когда ты рассказала о сестре?

Соврать - дать надежду. Бессмысленную, но такую желанную, что ноющая боль утихнет в груди и прекратить выть раненным зверем. Сказать правду - продолжать жить и дальше с незримой раной, что никогда не затянется. Даже на несколько минут, пока ты говоришь о ней, веря, что ещё чуть-чуть, пару секунд, несколько слов и станет легче.

Глубокий вдох.

— Нет.

Ну вот, сказала, правду. Кому-то стало легче? От гребанной правды не становится легче. Становится горько, обидно. Но ты готов услышать еë вновь. Ты принимаешь еë какой-то бы она не была. И пытаешься справиться с ней, принять. Попробовать даже жить. Без тени и прикрас. Но так правильно. И не понимаешь тех дураков, что готовы слушать ложь, день ото дня, натягивая фальшивую улыбку. Готовить, выходя из дома заготовленную фразу "Всё хорошо. Все в порядке", отмахиваясь ими от людей и от себя самого. Ведь за пластырем, что ты наклеиваешь каждый новый долбанный день, все равно свежая рана.