Обречён любить тебя (СИ) - Мелевич Яна - Страница 56

Милана вздрогнула и опустила глаза в пол, разглядывая темный паркет под ногами. От информации о приезде младшего Тасманова стало одновременно легко и дурно. Для Антона его приезд означал шанс на скорое освобождение, видимо, адвокатам удалось договориться о чем-то благодаря вскрывшимся фактам. Просто эфиопская сторона слишком долго рассматривала материалы, удерживая Татошку в тюрьме. Никак не могли поверить в то, что он не имел никакого отношения к объединению хакеров «Белый кролик». Правда, смертную казнь отменили и заменили приговором на пожизненное заключение.

Боярышникова сжала кулаки, втягивая носом воздух.

— Тони сказал, что Амаккэлеч с матерью и братом устроились в Штатах, — сменил тему разговора Влад, внимательно глядя на напряженную Милану. — Прислал фотографию. Хочешь посмотреть? — он вскинул брови и дождался неуверенно кивка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Счастливые лица эфиопов немного согрели истерзанную душу. Свобода явно пошла ребятам на пользу, даже виды лагеря беженцев ни капли не портили всеобщую картину радости. Теперь у сестры Мэскэля впереди замаячило будущее, где она могла исполнить мечты и стать большим, чем просто сосудом для вынашивания наследников подполковнику. Амаккэлеч получила право выбора, ей больше не грозила жестокая процедура обрезания.

— Эта улыбка стоила беготни до границы, а потом приезда сюда под конвоем, — улыбнулась Милана, рассматривая фотографии.

— Однозначно, — хмыкнул Радов и потянулся к бутылке воды на столе. — Я взял у них интервью, выпущу статью по приезду в Москву. Надеюсь, к тому времени Антон тоже будет дома.

Боярышникова вздохнула и сморгнула проступившие слезы, коснувшись прозрачного экрана ультра-планшета Влада. Бесконечная череда статей вновь окунула в жестокий мир политики. Фотографии арестованного Ярослава Тасманова, его невозмутимый вид у здания ресторана «Баболовский дворец», затем выступление прокурора, Павла Канарейкина и представителей фондов. Впрочем, задели Милану не сплетни и слухи, а последнее выступление Глеба Боярышникова, который с удовольствием поносил всю семью Антона, явно действуя по указке Марата Донского. Ведь именно этот кандидат в мэры финансировал большинство кинопроектов отца Миланы.

— Рейтинг дяди Паши на дне, — тихо произнес Влад. — Народ начал акцию «отмены». Многие считают, что он тоже замешан в преступлениях и аферах.

— Ужасно, — прошептала Милана. — Это из-за меня. Я потащила его сюда, хотя знала об опасности. Не представляю, каково сейчас Марку.

— Просто давай ждать и надеяться на лучшее. Лучше закрой желтуху, ничего хорошего там все равно не пишут. Окей? — Радов протянул руку, кивая на ультра-планшет.

Милана подчинилась и отошла от дивана, вновь возвращаясь к окну. Еще один день пришел на смену прошлому, оставив после себя череду волнений и страхов. А через неделю в Аддис-Абеба прибыл Марк Тасманов, привезя с собой первые ростки надежды.

Африка, Эфиопия

Федеральная тюрьма, город Калити

Первый день в федеральной тюрьме Антон провел на холодном бетоне.

Когда его привезли в окрестности Аддис-Абеба, городок под названием Калити, он пребывал в состоянии шока. Пожизненное заключение — настоящий кошмар для любого свободного человека. Без права на амнистию, забытый среди тридцати тысяч заключенных по разным статьям. Таким как Татошка не полагалось ни работы, ни учебы. Даже одежды для них не имелось, только то, что передали родственники через охрану.

Теперь домом для Канарейкина стал один из бараков под энергическим полем на пятьсот преступников. Двухъярусные железные кровати, неудобные матрасы, десять душевых и столько же унитазов. Постоянные очереди, отвратительная еда, сплошная антисанитария и волчья грызня за каждый кусок хлеба.

«Хочешь выжить — дерись», — сказал Уорку после стычки во дворе с парой местных завсегдатаев.

Два эфиопа на голову выше Антона повалили его на землю во время прогулки. Вроде и предрассудки по расовому признаку давно себя исчерпали, и мир шел уверенными шагами в будущее, но за этими высокими стенами, под куполом, все иначе. Они спросили о чем-то, а в ответ получили угрюмое молчание. Татошка их не понимал, смарт-часы и всю технику у него отобрали еще военные, потому никакой возможности для перевода не нашлось. Когда один из парней начал толкать Канарейкина, тот ответил неожиданной агрессией.

Удар за ударом, Антону чуть не отбили почки, разбили нос и сломали руку — полмесяца в гипсе и неделя в медпункте. Никому не было дела до террориста, хотя девушка-медсестра очень тщательно заботилась о «зеленоглазом русском парне». Просто потому, что Татошка ей понравился. Она и после приходила, несмотря на запрет любых посещений. Пятнадцать минут проверяла состояние его здоровья, приносила обезболивающее и даже сигареты.

Следующий раз Канарейкин удар не пропустил, когда при попытке отобрать кусок хлеба сунул местного задиру лицом в тарелку с гороховой кашей. Он чувствовал, как незримо стены тюрьмы становятся для него гибелью. Сменилось окружение, изменился и сам Татошка. Становился злее, безжалостнее, научился бить до хрипа, стирая в кровь костяшки, не бояться боли.

Теперь Антон спал чутко, как дикий зверь посреди большого и опасного леса. Даже койку себе отвоевал у какого-то торговца дурью. Уорку говорил, что такими становятся все — тюрьма не место для слабаков. Сам новый приятель сидел за кражу трех монобуков из государственной школы. Получил семь лет, пять из которых уже отсидел. Не будь Уорку, вряд ли Татошка бы выжил среди вонючих коек и нескольких сотен преступников.

Потом пришло принятие сложившейся ситуации, а после — равнодушие. Когда птице ломают крылья и сажают в клетку, постепенно она просто перестает биться о прутья.

— Заключенный триста два!

Голос охранника разрушил чары дремоты, однако Татошка не соизволил оторвать голову от подушки, просто повернулся на бок. Наволочка приобрела желтый цвет от многочисленных стирок, от матраса чем-то воняло, но Канарейкин не жаловался. Все лучше, чем холодный бетон, сковывающий в своих объятиях длинными ночами.

— Тебя зовут, болед [2], — хрипло подал голос Тэклю, свесившись с верхней койки.

Глупое прозвище, придуманное местными ребятами после очередной стычки Антона с охраной. За хамство и отказ подчиняться Канарейкина прицепили к трубе у унитаза, как зверя на цепь, и держали четыре дня на голодном пайке. Остальные парни так впечатлились, что на третий день кто-то принес ему половину лепешки. Местный язык Татошка по-прежнему не понимал, но научился разбирать отдельные фразы. Нескольких ребят даже научил русской брани.

— Заключенный триста два! — рявкнул на английском вновь рослый охранник, угрожающе поднимая энергетическую дубинку, бьющую разрядом всех неугодных.

— Поднимайся, Тони. Твой время, — кивнул Уорку с соседней кровати.

— Срань божья, — пробурчал Канарейкин, сползая с постели, и коснулся густой бороды. Бриться он старался реже, специальные кремы плохо справлялись со своей задачей. А лезвия и бритвы в тюрьме никто не разрешал.

Подойдя к недовольному эфиопу, Татошка привычно протянул руки и почувствовал тяжесть электронных наручников. Те намертво сковали запястья, не позволяя лишних телодвижений. Робот-охранник пискнул, просканировав Канарейкина на предмет подозрительных вещей, затем развернулся и покатил в сторону выхода.

— Шагай! — отдал приказ эфиоп, грозя дубинкой. Это слово Антон прекрасно понял, хоть произнес его охранник на родном языке.

Лучи солнца ударили прямо по глазам, заставляя жмуриться и проникая сквозь стеклопакеты. Татошка шагал вперед, следуя заданному маршруту, без интереса разглядывая желтые стены тюрьмы, отмечая недовольные лица местных работников. Привычный и родной внутренний двор встретил тишиной на площадке для прогулок. Несколько секунд Антон позволил себе вновь вздохнуть свежего воздуха и запрокинул голову к голубому небу, наслаждаясь покоем. В такие мгновения он всегда представлял жизнь там, за воротами. Где отец, мама, брат, сестра, многочисленные друзья и родственники.