Удача – это женщина - Адлер Элизабет - Страница 38

Она быстро подалась назад, в спасительную тень портика, и услышала, как брат скомандовал:

— Внесите моего отца в дом, пожалуйста.

Люди повиновались. Сквозь распахнутые двери Фрэнси видела, как они поставили носилки на большой дубовый стол в холле, после чего вышли, пряча в карманы полученные за работу золотые монеты.

Вокруг стола собрались слуги, а Гарри отдернул одеяло, и взорам присутствующих предстало переломанное и окровавленное тело Гормена Хэррисона. Его глаза уже остекленели, но, казалось, по-прежнему злобно взирали на мир, которого не могли больше видеть. Гарри поднял стиснутый кулак к сводчатому стеклянному потолку, полыхавшему оранжевыми и багровыми бликами от расширявшегося вокруг пожара.

— Это ты убила его, Франческа, — мстительно выкрикнул он. — Если бы он не отправился за тобой, то был бы сейчас жив. Тем самым ты убила его так же точно, как если бы вонзила в него нож. Но Бог свидетель, я увижу твою смерть, хотя бы это стало последним зрелищем в моей жизни.

Скрываясь в тени портика, Фрэнси дрожала. Она знала, что ее брат слов на ветер не бросает, и его ненависть, возможно, даже более велика, чем ненависть покойного. Если Гарри разыщет ее, то выполнит свое обещание.

Лаи Цин заметил тем временем, что к дому подкатил роскошный экипаж черного цвета, принадлежавший похоронному агентству, из него извлекли гроб с серебряными ручками и торопливо внесли в дом. Однако куда больший интерес, чем богатые похороны в разгар пожара, у китайца по-прежнему вызывала девушка, прятавшаяся в тени и наблюдавшая за происходившими в доме событиями. Она не обращала никакого внимания на быстро приближающийся огонь, хотя ветер уже доносил сюда жар от горящих внизу домов, а зловещее потрескивание предупреждало о грозящей опасности. Наконец Лаи Цин увидел, как из дома Гопкинса повалил черный дым, а сквозь крышу прорывались угрожающие яркие языки пламени.

Прижимая спящего ребёнка к груди, он поднялся, наблюдая и выжидая. Пожарные уже пробегали по улице, предлагая жителям покинуть опасную зону. Жители же ясно осознавали, что у пожарных нет никакой надежды на спасение как самих домов, так и сокровищ, собранных в них.

Фрэнси ощутила жар недалекого огня на собственной коже, но все еще была не в силах тронуться с места. Она наблюдала за происходящим в доме словно загипнотизированная. Вот спустя несколько минут Гарри снова отворил двери. Он выпустил на улицу кучку испуганных слуг и горничных, прижимавших к себе свои чемоданы и сумки, затем проследил, как конюхи выводят из конюшни лошадей, насмерть перепуганных все усиливающимся запахом дыма и всеобщей суматохой. В конце этой процедуры дворецкий в сопровождении полудюжины мужчин снова поднялся по ступенькам и вошел в дом. Фрэнси придвинулась поближе, стараясь разобрать, что происходит внутри, но не выходя, однако, на свет из спасительной тени.

— Следует ли нам выносить гроб, сэр? — спросил дворецкий, в то время как остальные торжественно обнажили головы.

Гарри находился у дверей. Он впился глазами в черный гроб, стоявший на массивном дубовом столе в холле, и отрицательно покачал головой.

— Этот дом был воздвигнут стараниями моего отца, и он по праву принадлежит ему, — сказал он с горечью. — Этот дом был памятником великому человеку, а теперь он станет его могилой.

Фрэнси вздрогнула, когда порыв горячего ветра пронесся по улице и достиг ее убежища. В отеле «Фаирмонт» со звоном вылетели стекла, и следом из пустых оконных проемов рвануло пламя.

В последний раз кинув прощальный взгляд на гроб отца, Гарри закрыл дверь и повернул в замочной скважине ключ. Фрэнси горящими глазами следила за тем, как он спустился по ступеням и пешком двинулся вдоль по Калифорния-стрит, сопровождаемый слугами.

Лаи Цин тоже не спускал глаз с Гарри, и когда тот скрылся из вида, китаец медленно приблизился к девушке.

Она продолжала неподвижно стоять на месте, словно ожидая чего-то.

— Пойдем со мной, — сказал Лаи Цин по-английски, но она даже не повернула головы. Озадаченный ее странным поведением, он взглянул в том направлении, куда напряженно смотрела она. Вся улица по соседству пылала, и у них оставалось не так уж много времени, чтобы спастись.

Фрэнси глубоко вздохнула, когда крыша дома, где она когда-то жила, начала дымиться. Потом послышался пронзительный свист, ярко вспыхнуло пламя, и через мгновение весь огромный дом горел, как факел.

Девушка медленно повернула голову и взглянула на китайца.

— Смотри, — тихо произнесла она. — Он горит. Проклятый дом гибнет. Я поклялась, что увижу его лежащим в гробу. И он лежит. Там, в доме.

Потом, не говоря ни слова, последовала за ним, и они вместе пошли вниз по улице, прочь от огня и дыма, навстречу надвигающейся ночи.

Глава 13

Стояло сумрачное апрельское утро, и по небу ползли тяжелые дождевые тучи. Они ползли так низко, что, казалось, едва не задевали за крыши. Энни глянула за окно и возблагодарила Господа, что на календаре четверг, а не понедельник, и выходило, что стирать сегодня не надо. Заодно можно было не мыть парадную лестницу — дождь вымоет. Энни захлопнула двери и стала размышлять, как распорядиться этим днем.

Коридор, застланный красным турецким ковром, выглядел безупречно; парадная гостиная, где никто никогда не сидел, за исключением больших праздников, была стерильно чиста. Кухня, где они с отцом проводили почти все время, сверкала. Верхний этаж также отличался совершенным порядком, но теперь пустовал. Во всем доме невозможно было найти ни грамма грязи, ни одной ненакрахмаленной рубашки. Поскольку был четверг, значит, вечером она испечет пастуший пирог. Ее отец за каждым днем недели закрепил определенное блюдо, в четверг же они всегда ели пастуший пирог.

Огонь уже ярко горел на кухне, и Энни сняла с крюка кипящий чайник. Затем достала заварной чайник из коричневого фаянса, всыпала в него немного крепкого черного чая и залила кипятком. Потом она села на свой стул, на котором сидела всегда уже в течение многих лет, и стала ждать, когда чай заварится.

Было еще рано, и отец спал. В эти утренние часы дом принадлежал ей одной. Энни обвела глазами свои владения. Теплая, чистая комната, которая заменяла ей весь мир последние десять лет, временами казалась уютной и удобной… ловушкой. Как обычно, она выглядела прекрасно: сверкающая решетка из начищенной желтой меди прикрывала облицованный зеленым кафелем очаг, деревянная каминная доска была обита красным бархатом. На ней стояли выцветшие семейные дагерротипы в серебряных рамках и круглая латунная ваза с тонкими деревянными лучинками, которыми отец раскуривал свою трубку. Рядом с вазой находилось чучело птички, прикрытое стеклянным колпаком. Энни перевела взгляд на бронзовые газовые рожки, затененные матовыми стеклянными абажурами, затем на любимое кресло отца, покрытое бордовым бархатом и слегка продавленное посередине от длительного пользования. Подголовник кресла закрывал вышитый белый чехол из льна, который она ежедневно меняла. Потом в поле ее зрения попали блестящий коричневый линолеум, покрывающий полы на кухне, и ковер с бахромой, вытертый и выцветший за многие годы, и простой сосновый стол, застеленный яркой клеенкой в красно-белую клетку, на котором она готовила пищу. Затем ее внимание переключилось на виндзорские стулья с гнутыми спинками, стоявшие возле стола, за которым домочадцы ели, глубокая раковина с нависающими над ней начищенными медными кранами, кухонный шкаф для посуды, уставленный белыми и голубыми тарелками и блюдами, а также сушилка для белья, на которой каждый день развешивались для просушки в теплом воздухе очага различные предметы туалета или постельные принадлежности. Большое окно выходило на мощеный внутренний двор, окруженный поникшими рододендронами и зарослями благородного лавра. Когда настанет лето, она вывесит за окно длинный деревянный ящик, в котором посадит яркие петунии и настурции.

Энни закрыла глаза и вздохнула. Никакой надобности озирать свои владения у нее не было — все вещи и предметы обстановки, любой штрих и любой домашний звук навечно отпечатались у нее в мозгу, как, например, знаменитые часы в футляре из красного дерева, мелодичный перезвон которых напоминал знаменитый Биг Бен, или легкий посвист чайника, постоянно подогревавшегося на крюке в камине, чтобы в любой момент можно было заварить чай и напоить озябших гостей, которые, правда, теперь совсем перестали заходить. Энни, словно музыкант, могла бы воспроизвести про себя шипение газа в осветительных рожках, гудение огня в камине, который топили ежедневно, и зимой и летом, чтобы держать большой очаг постоянно наготове для приготовления пищи. В эту мирную домашнюю симфонию Энни еще добавила бы щелканье вязальных спиц и сопение вечной отцовской трубочки, когда они вместе коротали вечер, укрывшись за тяжелыми бархатными шторами, пока не наступала пора говорить друг другу «доброй ночи» и идти спать, чтобы на следующий день повторить все сначала.