Поезд Ноя - Щупов Андрей Олегович - Страница 15

– Я, к примеру, не согласен!.. – Горлик готов был поспорить, но Егор, поморщившись, тронул его за рукав.

– Ты бы не перебивал, лады? – Егор не требовал, просил. Ему и впрямь интереснее было послушать Деминтаса. Не каждый день тот разражался подобными монологами, а все, что мог сказать по тому или иному поводу Горлик, Егор знал наперед.

– Продолжайте, Деминтас.

– Да продолжать-то, собственно, нечего. Просто раньше я верил в жизнь. Верил и вечно чего-то ждал. Что вот, мол, грянет блистательное завтра, и человечество враз преобразится. Либо люди прозреют, либо объявится некое знание, от которого пусть не всем, но многим станет легче. Под этим углом и рассматривал все сущее. Даже торсионными полями пытался заниматься, в физические клубы записывался. Не потому что очень любил физику, – потому что постоянно ждал глобального обновления. В природе, в сознании, всюду… А торсионные поля и впрямь казались вещью увлекательнейшей! Уже только потому, что переворачивали все с ног на голову. Ну, да вы слышали, наверное.

– Не слышал, – Егор покачал головой.

– Тогда совсем коротко… Про гравитационные поля и электромагнитные вы знаете. Первые порождаются массой объекта, вторые – зарядом. Так вот торсионные поля наводятся спином или угловым моментом вращения…

– Ты еще кориолесово ускорение вспомни! – гоготнул Горлик. – С детства не любил «термех».

– Эта не «термех», это другое. Начни человечество этим заниматься, как знать, возможно, и не было бы всей этой водяной свистопляски. Топливная энергетика, электромагнетизм, фармакология – все было бы иным.

– Так уж и иным?

– Качественно иным! Не вы первые иронизируете по этому поводу. Нильс Бор в свое время не верил в практическое применение атомной энергии, а Герц полагал нереальной дистанционную связь с помощью электромагнитных волн. Даже Эйнштейн еще за десять лет до появления атомной бомбы считал абсолютно невозможным создание ядерного оружия. А уж сколько ушатов грязи вылили на головы апологетов экстрасенсорики!

– Так твои торсионные поля – что-то вроде телепатии?

– Тьфу ты! – Деминтас и впрямь сплюнул. Досадливо пробормотал: – Мы генерируем тепло, злобу и глупость. Третье тоже, к сожалению, передается с помощью торсионного излучения.

– Я и толкую: телепатия!

Деминтас повернулся к Егору.

– Меня-то, честно говоря, на первых порах интересовала возможность перезаписи лекарств на экологически чистые носители. И даже не лекарств, а этакого субстрата здоровья.

– Бррр!.. – Горлик помотал головой. – Не понимаю.

Деминтас по-прежнему на него не глядел, обращаясь главным образом к Егору.

– В качестве иллюстрации – простейший опыт Фолля. Две пробирки с намотанным на них медным проводом. В одной лекарственный раствор, в другой дистиллированная вода. Если исключить влияние чужеродных магнитных полей, то спустя энное время лечебные свойства передадутся обычной воде. Вот вам и решение проблем химического зашлаковывания человека!

– Так просто?

– Вовсе нет. Я привел самое удобоваримое и наглядное… – Деминтас вздохнул. – В качестве носителей здоровой и нездоровой информации могут выступать самые разные субстанции – от еды и питья до одежды и авторучек. Интересная книга, прочитанная трижды или четырежды, доставляет большее наслаждение, ибо несет на себе торсионный заряд восторга предыдущих читателей.

– А иконы, литье, другие предметы искусства?

Деминтас многозначительно шевельнул бровями.

– Все то же самое. Эффект любого кумира кроется в том же торсионном шлейфе, что подпитывается энергией поклонников. Мы воспринимаем не образ, а ореол. Человек умирает, его нет, но мы и тогда поклоняемся праху. На самом же деле – не праху, а торсионному призраку, что живет до тех пор, пока жив хоть один фанат и последователь кумира. В общем, с какого конца ни зайди, тема – благодатнейшая! С лихвой хватило бы на весь грядущий век. Но, увы, не успели. Даже торсионные двигатели, которыми намеревались оборудовать все поднятые на мосты локомотивы, в конце концов так и оставили на земле. Не решились рисковать, а доводить до ума опытные образцы было уже некогда. Трубы Иерихона протрубили отбой, и с тех самых пор… С тех самых пор, милые мои, занимать меня стала одна-единственная тема – тема смерти!

Егор поневоле припомнил свою недавнюю игру с револьвером и опустил глаза.

– Вы превратились в пессимиста?

– Ничего подобного! Просто я собрался с духом и вознамерился взглянуть на наш развеселый дуб сверху. Или снизу, – это уж как пожелаете. Надоело, знаете ли, ходить вокруг да около точно пушкинскому коту! Дайте мне точку опоры, говаривал Архимед, – вот и я жажду подобной точки, тем более, что точка такая имеется. Смерть! Да, да! Именно смерть – та площадка, с которой многое можно увидеть и понять. Надо только взойти на нее. Хотя бы умозрительно. И тогда изменится все разом. Даже болезни! Потому как и они – наша исконная неизбежность, то, во что нужно всматриваться с уважением и вниманием. Не лечить и выкорчевывать, а воспринимать, как стимул и помощь в постижении мира.

– Уважение к болезням?

– Верно! Болезнь – кара и наказание, болезнь – опыт и подсказка. Нечто нашептывает нам на ухо, и все, что от нас требуется, это насторожиться и прислушаться. Чего, казалось бы, проще! Но нет, мы глотаем антибиотики, режем опухоли, сбиваем температуру, не понимая того, что в иных случаях болезнь – дар, которого мы просто пока не в состоянии оценить. Готовность к торсионному перебросу в иное состояние. Сытый голодного не разумеет, как здоровый больного. Один лишь шажочек в этом загадочном направлении, всего один! – и занавес начнет подыматься! Потому что мертвые знают то, что недоступно живым… – глаза Деминтаса горели лихорадочным огнем. – Не ждите того дня, когда прекратятся ваши страдания, ибо это будет днем вашей смерти, – говаривал Теннесси Уильямс. Красиво? – да! Но верно ли? День смерти – великий день! Ради него мы живем и мучимся несколько десятилетий, ему посвящаем всю свою жизнь. Толстой очень точно приблизился к описанию смерти на примере Болконского. Это и впрямь час, когда земное отступает в сторону, становится чужим. Глупец оказывается один на один с самим собой, мудрец напротив прозревает, краем уха и краем глаза видя и слыша приближение того извечного и великого, что ждет нас всех за чертой последнего вздоха. Ибо там все! И свет, и знание, и любовь. Сколько раз мы являемся в этот мир? Что такое наше видимое тело, и существует ли что-либо помимо него? Что вечно, а что умирает через девять и через сорок дней? И умирает ли вообще? Может, попросту улетает? Сначала от тела, а потом от планеты? Не зря ведь люди вспоминают под гипнозом о прошлых веках, о времени, проведенном в леопардовой или волчьей шкуре, о прохладе морских глубин, о высотах, в которых они порхали с легкостью лесных пичуг…

– Лес! – вздохнул Горлик. – Знали бы вы, господа, как я тоскую, к примеру, о лесе. Шелестящая листва, звон мошкары, солнце! Вдвоем с сестрой мы убегали доить березы. Напивались сока до такой степени, что животы барабанами раздувало. Черт подери! Почему все так закончилось?

– Потому что детство, Горлик, всегда проходит. Это одна из земных аксиом! – Деминтас был недоволен, что его перебили. – Времечко, когда деревья были большими, а яблоки казались величиной с глобус. Детство подобно той же воде. Было – и нет, утекло. Иные пропускают его меж пальцев, другие выпивают в пару глотков.

– Наверное, я его выпил, – с печалью вымолвил Горлик. – Потому что помню все до денечка. Оно где-то тут – над желудком…

На какое-то время за столом повисло молчание. Собеседники осмысливали сказанное, пробовали слова на вкус. Каждый погрузился в свое. Горлик убегал мыслями к березовому соку, Егор отчего-то вспоминал свои детские прыжки с подскоком. Мальчишеское тело легко преодолевало земную гравитацию, требовало вычурных движений, словно и впрямь одна из прошлых жизней была заполнена конским галопом. Отдыхая на даче у бабушки, Егор любил бегать по лесным склонам, взлетая иногда на немыслимую высоту. Мгновения стремительного переноса по воздуху впечатались в память накрепко.