Дни поздней осени - Сергиенко Константин Константинович - Страница 38

13 октября. Суббота

У тети Туси по-прежнему напряженно. Дедушка совсем не спит. Все эти дни я провожу с Димой. Он ходит со мной в больницу. С тех пор как я плакала у него на груди, отношения наши переменились. Я словно открылась ему, хотя и ничего не рассказала. Он понимает, что в моей жизни произошло что-то серьезное, и старается мне помочь. Дима человек тонкий и деликатный. Иногда мы разговариваем, иногда молчим. Но если говорим, то о вещах серьезных. Например, о жизни и смерти. Он мне сказал, что я на обычную девочку непохожа. Что я слишком серьезна, в глазах у меня тайна, и, может быть, я вообще попала сюда из других миров. Ах, если бы...

Сидели на лавочке в больничном саду. Подошла старушка с авоськой, голос робкий, заискивающий:

— Это ваша бутылка?

Какая бутылка? Оказывается, под лавкой лежит бутылка. В авоське у нее уже несколько пустых бутылок. С извиняющейся улыбкой стала палкой тащить бутылку к себе. Дима внезапно вскочил, начал рыться в карманах. Спросил поспешно:

— У тебя нет?

Я поняла не сразу, но он уже вытащил из кармана рубль и неловко сунул старушке. Та схватила его руку и попыталась поцеловать.

— Что вы! — смущенно сказал Дима.

— Дай бог тебе, сыночек, — забормотала старушка. А Дима покраснел до корней волос, отвернулся и сел.

— Ты любишь Пушкина?

Он пожал плечами:

— Конечно.

— Читал «Повести Белкина»?

— В восьмом проходили.

— Ты в самом деле записан в паспорте как Владимир?

Он посмотрел на меня удивленно:

— А что?

— Помнишь Владимира из «Метели»?

— Несчастного прапорщика, который заблудился по дороге в церковь? Почему ты о нем заговорила?

— Просто так...

14 октября. Воскресенье

Тетю Тусю перевели в палату интенсивной терапии. Здесь современная аппаратура, в том числе кардиометр. Дедушка оживился. Мне кажется, все эти дни он не питал надежды на выздоровление тети Туси. Теперь же в лице его появился свет, он энергичен снова и даже принялся за работу. Остальные тоже приободрились, за вечерним чаем даже начались разговоры.

Что о школе сказать? Учусь прилично. Сентябрьские эскапады забыты, но учителя по-прежнему говорят, что я неузнаваема.

Рассматриваю цепочку, подарок Димы, и думаю о той цепочке. Держу двумя пальцами, потом отпускаю, и она горсткой падает на ладонь. Цепочка старая, с мелким звеном. Как у всякой вещи, у нее были свои приключения. Можно написать целый роман «История малой серебряной цепи». Я бы сочинила интригу. Моя серебряная цепочка оказалась бы одновременно и той. Хочется сочинить стихи. «Стихи о серебряной цепочке»...

Что случилось в «Метели»? Владимир и Маша решили обвенчаться тайно, против воли родителей. Но поднялась метель, Владимир сбился с дороги, а когда добрался до церкви, там ждало его ужасное известие. Маша с кем-то уже повенчалась. Это был некто Бурмин, ехавший мимо в свой полк. Его подвели к аналою, приняв за Владимира. Офицер не противился из любопытства и легкомыслия. Невеста же была в полуобмороке, их обвенчали. Владимир после этого впал в отчаяние, посчитав, что над ним жестоко надсмеялись. Затем он погиб в Бородинском сражении. Вернулся с войны и Бурмин, довелось ему встретить Марью Гавриловну, и он полюбил ее, но признался, что был повенчан с какой-то незнакомкой. Так все пришло к благополучному вроде бы завершению. Если бы не судьба несчастного Владимира...

Но вот мое толкование. Владимир вовсе не погиб в Бородинском бою. Известие, дошедшее до Марьи Гавриловны, оказалось ложным. Он выздоровел после тяжкого ранения, но потерял память. Теперь он ничего не знал о своей жизни, даже имя забыл. Ему удалось вернуться в армию, пройти по всей Европе до самого Парижа и получить чин полковника. Теперь он звался Алексеем Бурминым. Внешность его изменилась, Марья Гавриловна не узнала в Бурмине Владимира, но полюбила, не подозревая, что к ней вернулось первое чувство. Что касается венчания в метель, то там произошла путаница. Заплутавший Владимир был нездоров, его воспаленное воображение нарисовало картины венчания Марии с другим, на самом же деле венчался он будучи почти в бессознательном состоянии и столь неузнаваемым, что даже Мария вскрикнула: «Это не он!» Из всей жизни Владимира память сохранила только эту картину, и теперь, уже будучи Бурминым, он знал, что когда-то с кем-то был обручен. Таким образом, Владимир и Алексей оказались одним и тем же лицом. Это мой домысел, но кто может поклясться, что так не могло случиться?

Владимир и Алексей оказались одним лицом.

15 октября. Понедельник

Пришли холода, листва облетает. Сегодня в посольстве напротив прием, накатило много машин. И я видела, как на их сияющие капоты стали ложиться пожухлые листья.

Владимир и Алексей оказались одним лицом.

16 октября. Вторник

Ужасное объяснение с Димой. Я сорвалась. Мы шли по Остоженке, Дима показывал дворики, особняки. Протащил меня незнакомым переходом, похожим на катакомбу, и мы оказались в Хохловском переулке. Устроились на лавочке позади тургеневского дома, и тут он начал:

— Маша... я хотел тебе сказать...

— Только не говори ничего такого, — поспешно предупредила я.

— Какого?

— Что могло бы осложнить наши отношения.

Он обиделся:

— По-моему, я...

— Дима, ты же все понимаешь.

— Я ничего не понимаю, — мрачно возразил он. — Раньше думал, что понимаю, но чем дальше, тем меньше так думаю. Мне скоро семнадцать. Моцарт в мои годы такую симфонию сочинил!

Я вздрогнула:

— Ты сказал, Моцарт?

— Лермонтов в пятнадцать написал «Демона»! «Печальный странник, дух изгнанья...»

Как мы похожи, подумала я. Он называет те же имена.

— Но ведь и ты пишешь стихотворения.

— Это плохие стихотворения, — сказал он. — Но я чувствую силы внутри. Иногда их так много, что ночью они приподнимают меня с постели. Я словно парю над самой кроватью.

— А ты летаешь во сне?

— Конечно! Это самый счастливый сон. Но есть несчастливый.

— Догадываюсь какой.

— Скажи.

— Лучше ты сначала.

— Это сон... если я вдруг оказываюсь...

— ...неодетым на улице среди людей, — закончила я.

— Маша! — Он схватил меня за руку. — И у тебя тоже?

Лицо его вспыхнуло.

— Какие мы одинаковые! Да, да! Я давно это вижу. Ты человек, затаенный в себе. Я такой же. Знаешь, как трудно мне жить? Только с тобой хорошо мне, Маша. Я так переживаю, когда тебе плохо. Я вижу, как тебе плохо. Скажи, что случилось, почему ты плакала? Я не могу забыть об этом. Почему ты плакала, Маша?

Он сжимал мою руку, но я отняла ее:

— Я просто плакала, просто.

— Нет, не просто! Ты плакала, как человек, у которого безутешное горе.

— Ах, Дима, оставь. Нет у меня никакого горя.

— Ты не хочешь сказать. Ты не хочешь сказать мне, Маша. Но горе всегда заметно. Оно и сейчас на твоем лице. Смотри, на глазах у тебя слезы.

— Перестань же, Дима!

— Нет, ты не можешь плакать при мне! Знаешь, как много я думаю о тебе? Целый день и всю ночь. И утром я просыпаюсь с мыслями о тебе...

— Перестань же, Дима.

— Маша, не плачь! Мне так горько, когда ты плачешь. Невыносимо! Потому что... потому что... — Лицо его исказилось.

— Молчи!

— Я люблю тебя, Маша!

— Молчи!

— Люблю тебя, Маша.

— Зачем говорить такие слова, — забормотала я, — все это ложь, неправда. Я не желаю слушать. Я не хочу это больше слышать. Нет таких слов. Таких слов нет на свете!

Он вскочил, лицо его покраснело.