Дни поздней осени - Сергиенко Константин Константинович - Страница 34

Шло время. Я постарел, и мир постарел порядочно. Уже не было ни городов, ни дорог, а все какие-то обломки, обрывки. Я изготовил семнадцать тысяч струн для инструмента клавианиссима, не хватало лишь нескольких сотен. А надо сказать, работа была весьма тонкой. Каждую струну приходилось плести из лунного света, пенья топрабанских дроздов, запаха травы остротела и еще двадцати семи компонентов, среди которых встречались и весьма прозаические, например молибден и ванадий.

Однажды я засиделся у друзей на каком-то обломке и ночью оказался в пустоте. Поднялась пурга, сбила звезду. Стало совершенно темно и холодно. Я призадумался. Вдали показался старик. Он шагал прямо по воздуху, помахивая посохом. «Не встречали Марию?» — спросил он меня. И тут я ответил: «Встречал». Ведь только что я видел Марию у своих друзей. Я указал старику на обломок планеты и стоящий посередине домик, но он не придал моим словам никакого значения и снова спросил: «Не встречали Марию?» Я отвечал, что недавно беседовал с ней, и опять указал на домик, но он ушел по воздуху, бормоча себе под нос: «Не встречали Марию?»

Время уже не шло. Время остановилось. Я доживал свой век на заброшенной даче, а вокруг ничего уже не было. Ни городов, ни дорог, ни обломков, даже воздуха не было. Звезды истлели до пепла. Я как раз прилаживал последнюю струну к стеклянной деке клавианиссима. Внезапно открылась дверь моей дачи и вошел странно помолодевший граф Д. Тут же открылась противоположная дверь и вбежала Мария. Они с криком бросились друг к другу. Они так кричали и плакали, что у меня заболело сердце. «Где ты была? Где ты была?» — кричал он. «Любимый, любимый!» — кричала она. Я сел за клавианиссим и начал играть. И тут я увидел, что звезды стали падать серебряным порошком. Порошок сыпался в окна, облекая тела возлюбленных, и они застыли, превратившись в серебряные изваяния. А я играл. И на меня сыпался звездный пепел. Мне стало так хорошо, свежо и прохладно. Необыкновенные звуки пробудили во мне воспоминание. Я вспомнил детство и девочку в белом платье, которую очень любил. У нее было белое платье, белые гольфы и теннисная ракетка в руках. Я вспомнил, что очень ее любил. Господи, ведь я тоже любил когда-то. И почему я не сделал признания, почему не сказал слова любви? Ведь я тоже мог ходить за ней по свету, называть Единственной, целовать следы ее маленьких туфель, дарить цветы и ракетки. И я играл, играл, а звездный пепел сыпался на меня, и я сам становился серебряным изваянием. Все, что я мог еще вспомнить, — это белое платье, белое платье...

15 сентября. Суббота

Никакой любви, разумеется, нет. То есть, конечно, она имеется, только в высших сферах. В литературе, искусствах. Точно так же, как бессмертие, совершенство. В жизни они отсутствуют. Человек придумал недостижимое, чтобы к нему стремиться. Но достигнуть недостижимого невозможно. Точно так же, как невозможно по-настоящему любить.

Почитать мой дневник — так можно поверить, что я в самом деле люблю. Но это блажь, литература. Накопился избыток чувств, и вот уже хочется думать, что это любовь. Нет никакой любви! Если и была когда-то, к нынешним временам вся вышла. Нет, ее нет!

16 сентября. Воскресенье

Сегодня консерватория. Еще одно испытание для меня. С тех самых пор я тут не была, и все напоминало о нем. Даже музыка. «Римские виртуозы» играли Вивальди. А мне чудилось: вот поверну голову и увижу его. Под музыку вспоминала. В иных местах такая тоска пронзала, что хваталась за ручки кресла, зубы стискивала. «Тебе нехорошо?» — спросила мама. Нет, хорошо. Мне прекрасно, мама. Слышишь, как они играют? Разве может быть нехорошо, когда так играют? Неужели я никогда не увижу его лицо? Вокруг столько лиц, серьезных, прекрасных. Но где же его лицо? Хоть бы увидеть, хоть раз увидеть. А вдруг его больше нет на свете? Ночью спустилась звезда, подхватила и унесла в небо. Ах, мама, мама! Как хочется плакать, прямо здесь, в кресле Большого зала. Пускай бы скрипач увидел и подумал, что я плачу от звуков его божественной скрипки. Играй, виртуоз из Рима, играй! Не одна тихая душа уйдет за тобой и заблудится в несбыточных садах прекрасного. Будет блуждать, наслаждаться, а жизнь раскроет перед ней страшный зев и зарычит: «Подойди сюда, детка, я расскажу тебе, что я кушаю на завтрак».

Мой бедный разум. Моя бедная душа. Вы не готовы к такому испытанию. Очень я вас жалею, но помочь не могу. Уж как-нибудь сами. Слишком много забот. Школа, университет, голландский язык, — мое прекрасное будущее. Душу, во всяком случае, в эти дела я впутывать не собираюсь. Что касается разума, то он мне еще пригодится. Только следует предоставить ему отдых. Не думать, не думать, не думать, не размышлять. Не искать объяснений. Не ломать голову!

17 сентября. Понедельник

Конспект школьного дня.

На литературе переглядывалась с Ниной Петровной. По алгебре получила тройку. Вторая тройка с начала учебного года, ура! На астрономии читала стихи. На истории глядела в спину Панкова и пыталась внушить себе, что это тот же Панков, который снится. На химии страшно затосковала. Попросилась выйти и на урок не вернулась. Простояла в коридоре, глядя в окно. Шел дождь. На физкультуре новичок Пирожников залепил мне мячом в лицо. Извинялся. На перемене держалась в стороне от «могучей кучки», в которую входят Панков, Атаров, Станкевич, Днепров и Корф с Потехиной. Входила и я, да вся вышла. Станкевич считает, что я зазналась. Корф требует объяснений. Потехина что-то чувствует, сердобольно смотрит и вопросов не задает.

Проходили диспансеризацию. Мой рост 165, вес 55.500.

Конспект домашней жизни.

О тройках и прогулах никто не знает. Но и так все мрачны. Недоумевают. Дедушка спросил сурово, намерена ли я посещать кружок. Молчала. Он покраснел от гнева и указал на дверь. Дедушку довела! Тетя Туся растеряна. Мама со мной не разговаривает. Аня робко ходит следом. Иногда обнимет, прижмется. Папе все до фени. Молодец! Был Дима в гостях. Неожиданно мне понравился. Вспомнила лето. Эх, Дима, Дима!

Вот что трогает меня, когда думаю о Пушкине.

На дуэли под дулом пистолета ест черешню из картуза, выплевывает косточки.

Сочиняет стихи, валяясь на полу. Вдруг начинает дурачиться, прыгать на четвереньках.

Вбегает в дом на Никитской. Так спешит увидеть Наталью, что сбрасывает калоши, и они влетают в залу прежде самого Пушкина. Почему меня эти летящие калоши так умиляют?

Смерть. Просит, чтоб повернули его на другой бок. Друзья поворачивают. Говорит тихо: «Кончена жизнь». Даль не расслышал: «Да, кончено. Мы тебя поворотили». Пушкин поправляет еле слышно: «Жизнь кончена». Последние слова: «Теснит дыхание...» Все.

Пушкина заколотили...