Дни поздней осени - Сергиенко Константин Константинович - Страница 25

13-19 августа. Целая неделя!

Дни как в угаре. Даже в записях сбиваюсь, пишу все подряд. Вчера думала, что среда, но это был вторник. Все перепуталось в голове. И немножко перепуталось в природе. Кактус «декабрист» в дедушкиной комнате выпустил огромный нежно-розовый цветок, хотя он цветет в декабре, за что так и прозван.

Эта неделя серебряная. Смотри, даже на яблоках серебристый налет. Лунный свет особенно серебряный, и звезды сделаны из серебра. Если ты выйдешь ночью и скажешь что-нибудь в глубину сада, отзвук будет мерцающий, серебристый. В голосе твоем есть серебро, особенно когда смеешься. У тебя нежный и мелодичный смех, тебе так к лицу улыбка. На эту неделю тебе пошли бы серебряные туфельки и платье серого перламутра. И отношения у нас серебряные, не раскаленные до страстей. Эта неделя серебряная.

Но будет еще золотая. До нее не так много времени. Сначала золото проникнет в природу. Луна потеряет свой ясный свет и превратится в золотой доспех кондотьера. Потом и лес вспомнит, что он не так уж беден. Воздух перестанет быть легким и чистым, в нем появится запах утраты, небо пронижут желтые дымы костров. И у нас будет золотая неделя. Каждый взгляд, каждый вздох, каждое слово прибавят в цене и весе. В твоем смехе появится густой золотой осадок. Ты будешь дарить мне янтарные яблоки, твои движения станут медленными, томными, и ты наденешь шафрановое платье. Я буду любить тебя сильно, еще сильней оттого, что в конце золотой недели ты сделаешь мне прощальный знак и начнется неделя медная, пора засыпания природы, пора засыпания чувств. И будет еще неделя платины, серые мерзлые дни, когда все самое дорогое выглядит серым, спит под слоем снегов, и даже рука, касаясь руки, думает, что это просто ледышка...

Он говорит:

— Моя беда в том, что я всегда живу тем, что еще не случилось. Мое сознание продлено на целые годы вперед. Читала «Шахматную новеллу» Цвейга? Там описан гениальный шахматист, который мыслит настолько быстро, что опережает игру и делает ходы «из будущего», не те, которые следует, и потому проигрывает. Я похож на того шахматиста, конечно, не гениальностью, а тем, что загодя переживаю еще не свершившееся. Настоящее существует для меня как бы со сноской, с печальным примечанием, что оно пройдет.

Ты хочешь узнать историю моей жизни? Вернее, историю моего появления тут? Ну слушай. Я встретил ее давно, еще в юности. Отношения развивались довольно долго, пока наши жизни не соединились. Тогда во мне еще не было болезни преждевременного. Она была очень способна. Красива, сдержанна, сокрыта в себе и оттого значительна с первого взгляда. Она не сразу меня приняла, но я оказался рядом в трудную пору, и она ко мне привязалась. Вообще одной из самых важных черт ее необычного характера была обыкновенная привязчивость. Отрешенная от всего изнутри, она легко привязывалась внешне. Ее невозможно было изъять из группового портрета семьи, хотя внутренне она давным-давно «изъялась» сама и существовала отдельно с самого детства. Днем она паинькой садилась за круглый обеденный стол, щебетала с родственниками, а ночью могла вылететь на щетке из балконной двери и плавать по ночному небу. Она была непостижима. И недостижима одновременно. Я это понял не сразу. Семь лет подле меня жило существо, которое казалось родным, неотъемлемым, а потом в одно мгновение оно отдалилось на целый парсек, стало неузнаваемым. Я мучился, вопрошал, но она ответила: «Я всегда любила другого». Оказывается, те трудные дни, когда я оказался рядом, были днями ее любви к другому. И много лет об этом никто не знал! Она сокрыла в себе тайну, и, возможно, не эту одну.

— Она ушла к тому человеку?

— Тот человек потерялся. Исчез. Пропал.

— Зачем же она сказала?

— В ней накопилось так много сокрытого, что оно прорвалось фонтаном. Это был бунт. Похожее случилось в юности, когда она любила другого. Только никто ничего не понял, никто ничего не узнал. Весь дом встал с ног на голову, пытаясь ее унять, успокоить. Ее уломали, вернули в лоно. И я оказался рядом, она привязалась ко мне. Но вот прошли годы, и бунт повторился. Все это плохо кончилось.

— Она... умерла?

Он вскинул на меня глаза и посмотрел пристально:

— Да. Умерла.

— А как это случилось?

Но он ничего не ответил.

Господи! Мне кажется, он все еще любит ее. Как я страдаю! Сегодня прикорнула днем в своей комнате и вдруг в полусне ясно ощутила, что я — это он. Я и он одновременно. Я почувствовала блаженство. Когда проснулась, ощущение пропало. Пыталась его возродить, но тщетно. Блаженство покинуло меня так же быстро, как охватило.

— А книга... «Дни поздней осени», это о ней?

— Да. Но у меня ничего не выходит. Ты, Маша, тому причина. Я задумал некое мщение, хотел разрушить образ, который лелеял годами. Но появилась ты, и все изменилось как по волшебству. Теперь уж не знаю, о ком будет книга. Наверное, о тебе. Но только совсем другая.

Ночью ко мне приходил человек из неоконченного моего рассказа. Ужасно такой пронзительный сон. Бледный, запорошенный снегом, в поношенном мундире армейского прапорщика. Владимир! Я узнала его. Он долго смотрел на меня лихорадочным взором, а потом спросил:

— Не встречала Марию?

— Нет, — ответила я.

— А встретишь, скажи, что метель меня закрутила. Но я ее не забыл и жду. Так и скажи, что жду ее там. Всегда ее жду.

Он помолчал, а потом спросил снова:

— Ты не встречала Марию?

— Нет, — ответила я.

Он кивнул и внезапно вышел прямо в открытое окно. Я кинулась вслед за ним, а он шагал прямо по веткам сосен, и галки вились над ним с отчаянным криком.

Проснулась в слезах. Пока еще не рассвело, перед глазами плыли милые лица близких людей. И не только домашних. Виталик Панков улыбнулся, Сережа Атаров подмигнул. Дима Костычев посмотрел внимательно и откинул со лба свои каштановые волосы.

Неужели он правда любит меня? Я спросила:

— Разве со мной интересно? Я маленькая и глупая.

Он засмеялся:

— Мой дорогой дипломат! Ты хочешь спросить, почему я люблю тебя? Что мне в тебе нравится? Мне нравится все. Глаза, руки, волосы, дыхание твоего рта. Ты так юна, но уже предназначена. Мне хочется думать, что предназначена мне.

Мой милый, любимый. Если я в самом деле предназначена, то только тебе. Это обнаружилось с того мгновения, когда ты прикоснулся ко мне взглядом. Еще тогда, в консерватории. Ведь изо всех я выделила именно тебя и запомнила. Развеялись мифы о музыкантах, художниках. Только сейчас понимаю, что мечтала о внешнем. Главное вовсе не в том, кто твой любимый. Он должен быть просто любимый, единственный. Он должен быть предназначен. Я думаю, каждый человек на свете обязательно кому-нибудь предназначен, только встреча не всегда происходит. Точнее сказать, она происходит редко. Такой встрече не грозит расставание. Боже мой, неужто я встретила? И навсегда? Пускай он старше меня, пускай уже был с кем-то, со мной он узнает, что значит встреча. Ты спросишь меня, дневник, почему так уверенно говорю? Но я просто чувствую. Я не считаю его таким уж красивым, мне не важно, сколько ему лет, чем он занимается. Я принимаю его целиком, вбираю в себя как недостающее и после этого обретаю спокойствие и уверенность.

...Если б он знал, что все его слова остаются со мной. Я аккуратно записываю их на бумагу. Я перечитываю их десятки раз, я знаю их наизусть, они выгравированы у меня внутри. Я хорошо понимаю теперь, что между словом сказанным и написанным есть разница. Записанное слово больше, весомей, значительней сказанного. У него есть зрительный облик. Вот почему все, что говорит Алексей, утяжеляется в моем дневнике.