Клочья тьмы на игле времени - Парнов Еремей Иудович - Страница 21

Джемс Франк опубликовал в газете письмо, в котором объяснял причины, вынудившие его оставить университет Георгии Августы. Геттингенская профессура направила руководству городской партийной организации послание. Единодушное осуждение поведения Франка, играющего на руку врагам фюрера и великого рейха.

Один только Краймер - не физик, физиолог! - открыто выступил с протестом против изгнания евреев из университета. Он не побоялся никаких угроз. Говорят, что он до сих пор без работы. Разводит кактусы и из-под полы продает их. Только такой Краймер может осудить его. Больше никто.

Пожалуй, не в осуждении дело. Это бы он сумел пережить. Но каждому человеку дается предел деяний. Есть вещи, которых он никак не может сделать. Не может - и все. Он не умеет шевелить ушами. Не умеет складывать язык трубочкой. Никакая угроза, никакая пытка не заставят его сделать то, что он просто не умеет. Разве не хочет левша писать правой рукой, как все? Мысленно он готов ко многому. Во многом он себя потом оправдает. Но - и с этим ничего не поделаешь - существует нечто, чего он просто не умеет делать. Наперед знает, что не умеет. И знание это абсолютное, непоколебимое.

Он, как древний чернокнижник, стоит в магическом кругу. Знаки зодиака, заклинания, талисманы. Своим мечом очертил он этот круг. Дальше не хватило руки, и длины меча не хватило. Хотелось бы шире, да нельзя. Ни меча, ни руки недостает. И выйти из круга тоже хотелось бы. Но опять нельзя. Там неистовствует нечисть, волосатая, когтистая, остроклювая, мохнатая. Распухшие вампиры и синюшная нежить кругом. Хочешь не хочешь, стой и бормочи заклинания. Выйти из круга тебе не удастся, даже если уговоришь себя продать…

Ужасное желто-малиновое солнце висело над обрывом. Зеленоватая даль казалась изрезанной ножом. Самая глубокая, параллельная горизонту рана ее слабо кровоточила. Остальные уже запеклись лиловыми корочками. Серо-синие полынные поля исходили пыльной горечью по краям знойных утоптанных дорог. Толпы народа казались совершенно черными. Люди тянулись и тянулись из города к отдаленной синей черте, дрожащей под безжизненным, чуть сплющенным шаром. Скрипели повозки, кричали ослы. Встревоженные мулы прядали ушами, пытались встать на дыбы и повернуть назад, в город.

Стрекотали кузнечики в сухой запыленной траве. И высоко-высоко парили птицы, раскрыв неподвижные крылья, качались на невидимых воздушных волнах.

Тащились целыми семьями. Везли оплетенные соломой бутыли вина, узелки со снедью. Следом петляли истомленные собаки, свесив алчущие языки, уткнувшись высохшими носами в окаменевшие колеи. Многие брели пешком, перекинув через плечо котомки, постукивали посохами.

И странен был этот скучный молчаливый исход. Словно вот-вот брызнет погибельными лучами умирающее солнце и покажутся ангелы в голубых одеждах - по шесть с каждой стороны, - длинными золотыми трубами возвестят день страшного суда.

Все, как виделось, было теперь. Только язык не зажат и черти на санбенито без рогов и когтей. Огонь под смоляными котлами на санбенито тоже не разожжен. Не подожгут, значит, хворост вокруг поленьев. Не забьется привязанный к столбу грешник в душном дыму.

Заунывно позвякивают цепи, и огонек длинной свечи не колышется в жарком, настоянном на полыни воздухе. Тянутся горожане, постепенно превращаясь в черных муравьев. Исчезают, достигнув обрыва. Спускаются по винтовым пологим изгибам на равнину. Спугивают ящериц с нагретых камней. Рассаживаются на искрошенных, заросших колючкой и мохом скамьях античного цирка.

Здесь, внизу, краски уже грустны и тени влажны и глубоки. Не очень любопытно глядят обыватели на чернеющий столб с кольцом для цепей, окруженный аккуратной поленницей. Остро поблескивает солнце на солдатских алебардах, тает на золоченых кирасах всадников. Ленивое томление. Терпеливое сонное ожидание.

Отречется на закате великий ересиарх и большой чернокнижник. А может, не отречется? Передумает в последнюю минуту? Нашепчет ему дьявол богомерзкие речи, вот он и не отречется. Отверзнет уста для хулы. Тогда и подпалят стражи в красных беретах хворост под ним! Ах, как корчить начнет его, как сотрясать в дыму и огне!.. Авось и доведется увидеть, как с последним вздохом его дьявол в небо взлетит, кувыркаясь, выставляя на свет божий непотребные места.

Везут! Везут его, проклятого! Везут!

Мирхорст все еще мысленно готов отречься. Но знает в глубине, всегда знал, что не сможет. Онемеет в последний момент.

Жирно чадит смоляной огонь на длиннющей железке. Только сунуть его в серый, высушенный до трещин хворост…

…Тянутся дни в сером городе, бесполезные, никчемные дни… Зато недели сгорают, проваливаются в небытие. Третья неделя к концу подходит. Ни писем, ни повесток. Один на один с собою. Ждут. Они все еще ждут. А времени мало остается, всего ничего.

И ясно уже для Мирхорста, что принял он мученический венец свой. Абсолютно ясно. Но в глубине души надеется все-таки, что, может, и обойдется как-нибудь, минет его чаша сия.

Пришла ночь, и миллионами ватт зажглись лампионы на Унтер-ден-Линден. Звезды в холодном чистом воздухе кажутся крестами, окруженными тонкими кольцами. Воздушная электричка грохочет над золотыми электрическими улицами. Летит над адскими кострами. В черном небе над далеким Тиргартеном вращается, разбрызгивая ослепительные хвосты, огромная свастика. А звезды далеки и недоступны, как всегда.