Ступени к Храму - Нергина Светлана - Страница 1

Птичница

Солнышко, уже почти скрывшееся за шпилем небольшой часовенки, выплетало затейливые кружева последними теплыми лучами. Пылинки плясали в потоках света, на усталую землю оседала щекочущая ноздри пыль, длинные контрастные тени рассекали предзакатное марево. На деревню опускался душный летний вечер.

Марья шла неспешно вдоль пыльной дороги к колодцу. Старые руки заботливо держали ведро, уже плохо видящие глаза любовались закатом. А внутри горькими до сладости каплями прибывало то старое, но не забытое еще чувство: придет.

Не дойдя пятнадцати шагов до колодца, Марья приметила фигурку девушки. Незнакомой. Тем страннее, что в деревне-то всего с полсотни жителей, все друг друга знают наперечет, а коль гости к кому завернули – так событие, вся деревня встречает.

А тут – незнакомка. На вид – дуреха на выданье, и без приданого. Но хороша: тонкий, как березка, стан, толстая коса до пояса, губы алые, сарафан красный без единой морщинки сидит. Стоит, пьет из пригоршни воду.

– Ты, девица, чья такая будешь?

– Я… да так, просто мимо иду… Мне в город надо, – отчаянно покраснев, уставившись в землю, пролепетала та.

– Да куда ж ты на ночь глядя собралась-то? Чай, до следующей деревни не один час пешком идти, до ночи не успеешь.

– Да ничего, я и в поле заночую. Я привычная, не впервой, – совсем тихо прошептала девушка, теребя тонкими пальцами деревянное колечко-оберег.

– В поле! Эк придумала! А разбойники? Иль думаешь, они тебя, молодую-красивую, пожалеют, стороной обойдут?

– Авось да и обойдут, – скорее угадала по шелесту губ, чем услышала, Марья; а глаза все так же в землю, и во всей фигуре, во всех жестах лишь одно желание – уйти поскорей отсюда, из этой деревни, от этой бабки, прекратить никчемный разговор.

– Чего на ночлег-то к кому не попросишься? – не отставала Марья, чувствуя: что-то в этой девушке не то. Что-то неправильно. – Чай, не звери какие, люди – пустим!

И тут она подняла глаза. Черные, как вороново крыло. Пронзительные до боли. Ведьмовские. И во взгляде горькая насмешка плещется.

Так три года назад на Марью смотрела умирающая волчица в лесу. Словно говорила: «Знаю, жалко тебе. И сердце разрывается. И вину свою как будто передо мной чувствуешь. Но не поможешь. Никогда и ни за что. Потому что я – волк, а ты – человек. Ты меня боишься и ненавидишь. Даже умирающую. Так чего ты здесь стоишь? Иди!»

Марья отвела глаза. «Как же тебя так в семнадцать-то лет угораздило? Как же ты еще здесь-то стоишь, а не в речку кинулась?»

Девушка усмехнулась и опустила голову. Дескать, вот видишь – а ты еще спрашивала, зачем не попрошусь.

– Пошли.

– Что?..

– Пошли, говорю, мой дом последний слева. У меня заночуешь. И глазами нечего сверкать. Сказала же – не звери.

Девушка знала, что значил ее взгляд. И помнила, как, пока она стояла, опустив голову, сердобольные крестьяне наперебой зазывали ее, красну девицу, на ночлег, а только стоило поднять глаза – и те же самые крестьяне, будто самого черта узрев, шарахались в стороны, осеняя себя крестным знамением. Хорошо хоть народ не кликали – ведьму жечь. Да молода больно – вот глазам своим и не верили. А поднимая голову, девушка ждала лишь одного: Марья так же отшатнется и прекратит задавать свои глупые надоедливые вопросы.

Не знала ведьма: волчицу бабка Марья выходила.

Пустое Марьино ведро так и осталось сиротливо стоять у колодца…

– Зря вы так на зверей. Они хорошие. Уж точно лучше, чем люди, – вдруг угрюмо промолвила девушка, переступив порог Марьиного дома.

– Но-но, ты сравнениями-то не разбрасывайся, потом жалеть будешь. Много ты в людях понимаешь? Мала еще…

Черные глаза вспыхнули злобно яростным светом, пламя отразилось в их бездонной глубине – и ведьма отвернулась. «А ты сама много понимаешь? Ты людские глаза видела, когда в них только два чувства: страх и ненависть; и только одно желание – убить?! Волки не станут убивать собаку только за то, что она – не волк…»

Марья пытливо заглянула девушке в лицо. В глаза. А в них – уверенность, насмешка, презрение и горечь, горечь, горечь… она отравленной коркой льда затянула всю душу, притупляя чувства, обостряя разум и заставляя инстинкт самосохранения держать руку на пульсе: выжить. Она росла, с каждым днем становясь все толще и толще, превращаясь в непробиваемую душевную броню, но оставила одну-единственную полынью… боль. Слава Хранящим!

– Садись на лавку. Сейчас чайник поставлю.

Девушка как-то неловко примостилась на краешке лавки, словно боясь лишний раз коснуться стены или пола. Села, поджав под себя ноги, невидящим взглядом уставившись на закипающий чайник.

Бабка Марья растерянно покачала головой. Ведьма! Да если б не глаза – ни в жизнь бы не поверила, что эта девка – ведьма. Крестьянка, в лесу заплутавшая и ненароком забредшая в чужую деревню, да и только!

Но не бывает заблудившихся крестьянок с волчьим взглядом. Пришла.

– Так ты все-таки откудова?

– С Крестовиц, – досадливо поморщилась девушка.

– Знамо дело. Свояченица у меня там живет. Бабку Марфу знаешь?

– Знаю, – отрезала ведьма.

«Как тут не знать – первая за камень схватилась».

Марья смущенно замолкла. Разговор явно зашел не туда. В комнате повисло тяжелое, гнетущее молчание. Марья, чуть слышно шурша платьем, привычно ходила по кухоньке, накрывая на стол.

– Конфеты бери.

Ведьма тягуче, по-кошачьи потянулась к вазочке… и тут же прервала плавное гибкое движение, наткнувшись на недоумевающий взгляд хозяйки. Смутилась, по-простому протянула руку и взяла первую попавшуюся конфету. Марья тут же отвернулась, в душе ругая себя последними словами за глупое любопытство. Обычные же ведьминские штучки – так чего удивляться?!

– А какое сегодня число? – вдруг в никуда спросила ведьма.

– Седьмое. А ты что ж, так давно из родной деревни ушла, что и дням счет потеряла? – с готовностью подхватила Марья затихшую было беседу.