Ноктюрн Пустоты - Велтистов Евгений Серафимович - Страница 12

— Это кто? — спросила хрипло маска. — Оно, кажется, шевелится?..

— Это цикада, — пояснил я. — Ну, как ты сам?

— А что такое цикада?

Случай с муравьем навел меня на мысль о японской коробочке. Я видел на японских улицах детей, которые с блаженной улыбкой сидели часами на тротуаре, поднеся к уху сплетенную из травы коробочку, и слушали чью-то таинственную жизнь, чью-то песнь взаперти.

Цикада? Живых цикад я не видел, но рассказал Джино все, что происходит на улицах Токио. И он успокоился, уснул, сжимая в крохотном кулачке трещавшую цикаду.

Коробочки с цикадами я посылал ему ежемесячно.

Джино пришел в себя, подлечился, с него наконец-то решили снять маску.

Никогда «Телекатастрофа» не получала столько писем, они лавиной обрушились на фирму Бака после итальянского репортажа. Зрители возмущались, направляли небольшие сбережения пострадавшим. Большинство писем было о Джино: как он там — этот несчастный мальчик? Несколько корреспондентов изъявили желание усыновить Джино. Эти письма я послал полицейскому комиссару.

— Твоя слава достигла апогея. — Томас Бак потирал ладони. — Никогда не предполагал, что мелкий случай заденет людей. Почему это так? Ведь после репортажа из Токио пришли просьбы издать пластинку японских шлягеров.

— Люди гораздо ближе к земле, чем мы думаем, — сказал я Тому. — О чем человеку рассказать в связи с далеким землетрясением? Что опоздал из-за срочных дел на рейс в Токио и благодарит судьбу, а точнее — свой счастливый жребий? Таких из миллионов может быть один…

— Может, ты открыл новое направление в репортаже? — задумчиво произнес Бак. — Не поймали еще Луиджи?

— Пока нет.

— Будешь давать?

— Все ждут продолжения. Судьба Джино не забыта…

— О'кей. Славный мальчишка, — пробормотал Том.

Через неделю в бельгийском городке арестовали Луиджи. Как и предполагалось, он был подставной фигурой, заурядной личностью, не стоившей даже нескольких строк в газетной хронике. Но на следствии выяснилось, что заводик принадлежал могущественному международному концерну «Петролеум» с главной конторой в Нью-Йорке. Репортеры обратились к президенту концерна. «Петролеум» все отрицал.

Неожиданно римские газеты провели рейд по химическим заводам и обнаружили еще три подпольных фабрики «Петролеума». Предположение моего знакомого редактора Титто об отравлении родной земли зарубежными монополиями выросло в хлесткие шапки всех итальянских газет. Назревал скандал.

Я готовился ехать на судебный процесс, укладывал чемодан, когда в мой кабинет ворвался Бак.

— Срочное задание, Джон! Экстренный выпуск «Катастрофы»!

Я смотрел на него с недоумением: Томас никогда не давал мне заданий.

— Что случилось, Бак?

— Колоссальная засуха в Индии. Миллионы голодающих… У нас заказы от крупнейших телекомпаний. — Нос Томаса пылал.

— Засуха родилась не сегодня, — пожал я плечами. — Пошли кого-нибудь другого. Я лечу на процесс.

— Джон, — Томас заглянул мне в глаза, — ты не будешь снимать этот процесс — Две складки прорезали его лоб. Я не замечал до сих пор, что он постарел.

— Я буду снимать то, что считаю нужным, — спокойно ответил я.

— Подумаешь, какой-то паршивый мальчишка! Сдался он тебе! — Бак размашисто шагал по кабинету. — А тут солидный заказ.

Он явно фальшивил, избегая моего взгляда.

— Томас, в чем дело?

— Дело в том, Джонни, что ты никогда не интересовался финансовым положением фирмы…

Он пробормотал несколько фраз о размахе дел, усложнившейся конъюнктуре, конкуренции на телерынке и своих компаньонах. Но я уловил основное — то, чего не знал: «Петролеум» частично владел и «Телекатастрофой».

— Какой у них пай?

— Половина.

— Я обыкновенный репортер, Том. За экономику отвечаешь ты.

Захлопнул чемодан, взялся за ручку.

Бак преградил дорогу. Нос его пылал так ярко, что мог осветить темный коридор.

— Предупреждаю, Бари, ты нарушаешь контракт!

— Контракт? — Я расхохотался, сдвинул на затылок шляпу. Дело зашло далеко, раз Томас решил объявить мне войну. — Напомни, Бак, что там сказано?

— Что в исключительных случаях администрация дает поручения…

— Двадцать лет этот пункт был мертвой строкой. — Я направился к двери. — Самолет, Том, извини.

— Я тебя предупредил, — быстро проговорил Бак.

Я обернулся, поставил чемодан, подошел к Баку.

— Я Джон Бари, ты меня знаешь, Бак… Так вот насчет «паршивого мальчишки». Помнишь моего деда? Он тоже был паршивым мальчишкой.

Бак побледнел. Он слишком хорошо знал моего деда.

— Ну, это ты перехватил, — пробормотал он. — Какое отношение имеет Джино к судьбе твоего деда?

— Самое прямое. Они оба не виноваты, что потеряли детство.

Бак знал, что я прав. Он понял: наши пути навсегда разошлись.

Глава седьмая

Мой дед Жолио, черноглазый, очень живой человек, любил сажать меня и Томи на колени и рассказывать веселые истории. Рассказывал он смешно, так, что мы покатывались со смеху, но ночью оба обмирали от наползавшего в темноте страха.

Дед пережил фашистскую оккупацию, когда ему было семь лет.

Представьте себе Париж сорокового года, облаву на улице, мальчика перед черными, круто вздыбленными фуражками, гордого оттого, что он независимо держится перед гестаповцами: рядом с ним — молодые, ни на минуту не унывающие отец и мать.

Я с трудом представлял прадеда и прабабку молодыми. Но они остались такими навечно. Они много шутили в товарном эшелоне, который вез их вместе с другими людьми на восток. Куда мы едем? Конечно, в страну Счастливого детства! За что нас везут? За то, что мы и наши спутники не такие, как те, которые остались жить с немцами. Мы — подозреваемые… Мы — подозреваемые в плохом отношении к плохим людям, мы — особенные…

На каждый вопрос Жолио получал исчерпывающий ответ от отца с матерью. Зачем полосатая одежда? Сейчас война, и тот, кто не носит военную форму, кто не убивает невиновных, одевается в полосатое. Куда девались чемоданы?.. А зачем лишние вещи людям, которые собрались в Счастливую страну? Номера — для строгого учета; овчарки — для охраны и порядка; кормят мало, чтоб сохранить фигуру и боевой дух. На голодный желудок легче спать. Не думай про разные мелочи жизни, спи, мой мальчик!..

Они переезжали из одного лагеря в другой, меняли номера, знакомых, нары и были счастливы, что сохранились все вместе, что дымовая труба, чадившая в каждом барачном городе, не унесла в небо никого из них. Что ж, они легки на подъем, они приближаются к своей Счастливой стране, и жестокое время войны не стерло улыбок с их молчаливых строгих лиц.

Из Германии их привезли в Чехословакию, в старинный город-крепость Терезин. На вокзале выдали добротную чужую одежду. Объяснили, что отныне они будут жить семьями в настоящих домах. И когда их вывели колонной на улицы, под весенние, остро пахнувшие листвой тополя, Жолио схватил мать за руку и тихо вскрикнул… Он увидел на городской площади качели, а на качелях настоящих детей — девочек с бантами, с косичками и аккуратно одетых мальчиков. Они взмывали вверх, в самое небо.

Весна сорок второго, Жолио стукнуло девять. Он приехал, как и обещали отец с матерью, в город Счастливого детства.

По утрам он вскакивал с постели и бросался к окну: город был на месте. Вот окна, похожие на бойницы, черепичные крыши, шпиль ратуши. За ратушей веселая площадь для детей; в доме напротив, в окне справа, сейчас появятся старушка и молодая женщина — ее дочь; они приветливо кивнут Жолио… Вот их комната, настоящая комната с кроватями и аккуратной мебелью. Жолио достает из письменного стола бумагу и краски, которые кто-то нарочно оставил для него, начинает рисовать.

После завтрака он стучит в дверь соседней комнаты, оттуда выходит девочка по имени Ева. Здесь тоже живут трое: Карел Бергман из Праги, его жена Анна и дочь Ева. Ева и Жолио, взявшись за руки, бегут на городскую площадь. Туда спешат все девчонки и мальчишки. Грудных детей тоже вывозят в колясках, но их мало — всего пять колясок. Таково строгое правило в городе Счастливого детства.