Приглашение в Ад - Щупов Андрей Олегович - Страница 53

Когда хоронили Бульончика с Климом – первых соратников Вадима, он еще оставался самим собой. Но после того, как в черный список угодили Володя с Амандой, Дракончик с Ваней-Пенопластом и добрый десяток институтских друзей, Лебедь сломался. Именно тогда он понял, как мало, в сущности, нужно человеку, чтобы сойти с ума, то есть выйти из себя и не вернуться.

А может, все случилось после того, как он просмотрел фильм с расстрелом.

Хотя почему фильм? Это был не фильм, а правда – жестокая и безумная. Лебедь прятался тогда в таких же развалинах, а они там, на другой стороне улицы, выстраивали вдоль стены трубадуров, отнимая гитары и трубы, колотя музыкальными инструментами по головам, пиная сапогами, тыча в спины и лица прикладами. Их было довольно много – этих одетых в гражданское палачей. И было им мало приближающейся расправы, они жаждали прижизненных стонов и криков. Бедный Лебедь, глядя на избиение одной кучки людей другой, кусал губы и горячечно шептал – то ли уговаривал кого-то, то ли молился: «Сейчас… Вот сейчас они остановятся… Ведь они так похожи! И те, и другие. Нельзя же так мучить себе подобных!..» Лебедь и впрямь верил, что экзекуции не суждено состояться. Эта кровь и эти крики – что-то должно было отрезвить разгоряченные головы! Однако происходило обратное. И кровь, и глаза мучимых только разжигали палачей. На крики и жалобы слетались со стороны, били вдвойне, заставляя умолкать, выпрашивать пощады на коленях. Все прекратилось только тогда, когда вооруженные люди устали. Бить долго и мучить в самом деле не просто. Лязгнули затворы, вздернулись стволы, пламя ударило в лежащих, скрюченных, прикорнувших к стене. И самое жуткое, что Лебедь вздохнул с облегчением. Грянувшие очереди принесли долгожданный покой. И ему, и палачам, и тем, кого расстреливали.

Грохот стих, все закончилось, по крайней мере – так он тогда полагал. Но ничего не закончилось, все только начиналось. Во всяком случае для него. Потому что после ТАКОГО люди просто перестают быть людьми. И пусть Лебедь не участвовал в избиении, но он все видел и слышал, а это очень напоминало соучастие. И вероятно, именно тогда тень его впервые подняла голову, крадучись, выползла за окно и медленно потянулась к углу здания. Руки она держала перед грудью, как вставшая на задние лапы гигантская крыса. Ни остановить ее, ни выкрикнуть залихватское: «Тень, знай свое место!» он уже не мог.

Яд – производное от слова «ад», и наоборот. Высокие трубы для того и строят столь высокими, чтобы распылить яд на высоте вольных ветров, поделив отраву равным образом на всех. По той же причине сливают отходы в реки. Все справедливо – потому что поровну, и, только, любуясь каскадами заводских труб, стволами целящих в небо, можно в полной мере осмыслить истинный замах человечества, его главную мишень. Тряпье нищих рассыпается в прах, разлетаясь по свету подобием туч, осыпаясь пепельным снегом. С миру по нитке, но и миру по нитке. Машине, взревевшей мотором и оставившей шлейф выхлопов, тоже достанется своя справедливая порция – куда бы она ни отправилась. Все пути ведут в Рим, а Рим человечества – ад…

Лебедь протянул руку и неожиданно легко дотянулся до книжной полки. Это было неспроста. Наверное, бывший хозяин квартиры любил почитать. Оттого и кресло поставил именно таким образом, оттого и полку прибил на столь скромной высоте. Все рядом, удобно и близко.

В силки пальцев угодил толстенький томик со знакомой фамилией. Зеленый клеенчатый переплет, неровный корешок, – видно было, что книгу читали неоднократно. Тут же между страниц притаилась газетная статья с оборванным уголком и пожелтевшая ученическая тетрадь. Сначала Лебедь отворил книгу, наугад принялся читать: «…Созерцая озеро годами, рыбак думал все об одном и том же – об интересе смерти. Захар Павлович его отговаривал: „Нет там ничего особого: так, что-нибудь тесное“. Через год рыбак не вытерпел и бросился с лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не поплыть. Втайне он вообще не верил в смерть, главное же, он хотел посмотреть – что там есть: может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера…» Лебедь захлопнул книгу, не оборачиваясь, поставил на место, и опять все получилось на удивление ловко. Полка попала точно под руку. На короткое мгновение страх «Чевенгура» всплыл в памяти, расползся промозглым туманом, обволок внутренности. Но страхов у Лебедя хватало своих. Сглотнув сухой ком, он опустил глаза. Статья на пожелтевшем клочке газеты посвящалась грибам. «Бойтесь гигантских шампиньонов!» – гласил заголовок. А ниже писалось о массовых отравлениях, о ложных опятах, о вспученных половицах первых этажей, под которыми вызревали подвальные монстры.

Ничего нового. Все по-прежнему свежо и зримо. Это он еще отлично помнил по собственной жизни… Лебедь смял статью в комок, уронил под ноги.

А что же в тетради? Дневник? Помнится, и он вел что-то подобное. Только тетрадь была более объемной, а обложка лаково красной. И конечно, никогда не скапливалось на ней столько пыли. Лебедь сунулся носом в выцветшие, по-старушечьи округлые и заваливающиеся налево строчки. Наверное, человек, читавший в прошлом Платонова, не мог писать что-либо веселое. Какая-нибудь скука о нарождающихся ужасах на ночных улицах, о панировочных сухарях с крупами, о ценах с растущими очередями и первых жертвах эпидемии, а далее… – далее интерес к дневникам пропадает. Их просто перестают писать. Зачем? А главное – для кого?… Даже Бунин писал свои «Окаянные дни» для Европы, но сейчас и Европы-то нет. Вообще нет ничего. Значит, и нужда в дневниках отпадает. Сама собой.

Лебедя затрясло. Он сжался в кресле, обхватив себя за худые плечи. Господи! Как же это хорошо, когда есть нужда в ком-либо! Когда кто-то кого-то ждет и за кого-то волнуется. А кому здесь нужен он?… Детям, которых отыскивает под развалинами? Саньке с Егором? Вадиму?…

Что-то ухало внутри, выбрасывало неслышимые ответы, накачивало грудь пустотой, выветривая последнее тепло. Нет и снова нет… Этот мир был слишком уставшим, чтобы всерьез волноваться о каком-то отдельном существе. Возможно, он, как и Лебедь, готов был с облегчением вздыхать, наблюдая очередной массовый переход с этого света на тот. Обрывались рыдания, на нет сходили муки, меньше становилось протянутых рук.

Возможно, Лебедя сумела бы отогреть женщина – существо, для подобных целей идеально созданное. Но это тоже представлялось нереальным. Потому что и женщин отталкивает внутренний холод. Подобный мороз они чувствуют на расстоянии и не подпускают к себе. Потому что боятся ветра в пустых комнатах, треснувших стекол и снега с потолка…

Лебедя передернуло. Сердце ноюще запело что-то свое – на языке боли. Слово «никчемность» из карликовых букв прорастало перед сидящим исполинской стелой. С этим следовало смириться, потому это было его судьбой…

Вряд ли в этом доме можно было обнаружить еще что-нибудь существенное, однако, дождавшись возврата сил, Лебедь продолжил исследование здания.

В одной из комнат его караулил сюрприз. На длинном столе лежал покойник. В руках, сложенных на груди, кособочилась потухшая свечка, и не сразу сумев зажечь ее, Лебедь благоговейно присел в головах умершего. Странно, но отчего-то на эту постороннюю смерть он взглянул какими-то новыми помудревшими глазами. Не было в чертах лежащего ничего страшного и отталкивающего. Было отсутствие жизни и была загадка. Очень спокойно Лебедь представил, что когда-нибудь, возможно, очень скоро, он тоже станет похожим на этого человека. Через год, через месяц, может быть, через пару дней. Встрепенувшись, душа оторвется от грузного тела – этого земного якоря, вспорхнет в неведомую высь, а он останется… То есть, наоборот. Как раз наоборот! Отойдет, улетит и оторвется именно он! А останется, должно быть, оболочка – одна из его масок – какая по счету, теперь уже и не определить.

От постигшего открытия Лебедь воодушевился. Конечно же! Глупо сожалеть о масках. Потому что они – это не мы! И ребенок ничуть не похож на себя самого в старости. Седеют и выпадают волосы, жухнет кожа, выцветают глаза, и паспортные фотографии уже мало чем напоминают своих хозяев. И это правильно, потому что тело – величина переменчивая. Тело – есть механизм с точно определенным сроком износа. Этот самый лом и останется здесь, а он – истинный и настоящий, ведать не ведающий, что такое земная тяжесть, – тотчас улетит, чтобы возвратиться туда, откуда явился. Может быть, навсегда, а может, очень ненадолго. И посему смерть – это вовсе не смерть, а всего навсего запятая между придаточным предложением и главным. И где у нас главная жизнь, а где придаточная, еще надо разобраться…