Дагги-тиц - Крапивин Владислав Петрович - Страница 2

Но скоро компьютерные игрушки наскучили. От экранного мерцания щипало под веками, а между левым виском и глазом начинал вздрагивать под кожей тревожный пульс. Этот кровеносный сосудик обязательно оживал, если подкрадывалась какая-нибудь хворь, ожидались неприятности или хотелось плакать. Сдерживать слезы Инки научился уже давно, а усмирять беспокойную жилку до сих пор не умел. Только прижимал к ней палец (и старался делать это незаметно)…

Потом Вик унес компьютер. Объяснил, что „машина“ не его, а приятеля, который потребовал ее „взад“. Марьяна огорчалась, а Инки только сказал с зевком: „Ну и фиг с ним“. Он и без всякой электроники мог выстраивать в голове игры не хуже компьютерных. Если было настроение.

Правда, настроение было не всегда. Порой вместо него приходило серое равнодушие – такое, как в то утро, когда Инки нашел ходики.

Откуда она бралась, эта бесцветная скука? Инки не знал. Можно было, конечно, найти разные причины, если начать копаться. В тот раз причиной мог оказаться очередной отъезд матери. Но… Инки ведь давно привык к таким отъездам, к такой „жизни всегда“. К тому, что он один. Чего тут унывать, непонятно…

Находка развеяла Инкину грусть. В нем, как и в ходиках, зашевелились, ожили бодрые шестеренки. Он теперь подолгу лежал на своей твердой койке и смотрел, как ходит туда-сюда маятник. И слушал, как щелкает в деревянном ящичке медный механизм.

Тот даже не щелкал, а выговаривал: „Дагги-тиц… дагги-тиц…“ Каждое „дагги-тиц“ совпадало с одним качанием маятника туда-обратно. Слово было непонятное, но… хорошее такое, будто ходики говорили его вопреки всему скучному и вредному, что было на свете.

Недаром в те вечера стали снова появляться под потолком Сим и Желька…

Давно еще, когда был второклассником, Инки натянул над постелью, под самым потолком, леску. К ней он подвешивал на скользких петельках пластмассовые самолетики. Если самолетик тянули за нитку, тот скользил по леске от окна до двери – словно появлялся из далеких краев и летел в другие далекие края…

Потом игра надоела (а самолетики рассыпались), но леска осталась. И вот однажды, когда в окно гусевской квартиры на втором этаже светил осенний фонарь, Инки подумал, что на леске могут появиться канатоходцы.

И они появились.

Это были мальчик и девочка ростом с шариковую ручку. В красных цирковых костюмах – вроде колготок и узких футболок. На мальчике, кроме того, были пышные, как у старинного пажа, шортики, а на девочке похожая на раскрытый зонтик юбочка. А еще – белые кружевные воротники, закрывающие плечи. Волосы у них были длинные, светлые, легкие, иногда они разлетались от быстрых движений.

Эти малютки-канатоходцы казались очень похожими друг на друга (скорее всего, близнецы). Если бы не различия в костюмах, Инки бы и не смог отличить их друг от дружки. Но это сперва. А скоро Инки уже понимал, что они разные по характерам. Сим вел себя смелее девочки и относился к ней со снисходительной терпеливостью. А Желька – она ласковая, чуть-чуть капризная и пугливая (но пугалась она не риска на канате, а всяких мелочей: пролетит у плеча искорка-звезда, а Желька смешно ойкает и приседает).

Почти каждый вечер Сим и Желька (эти имена придумались у Инки легко и сразу) появлялись из набрякших в углу сумерек и устраивали представление. Даже если за окном не горел фонарь, крохотные артисты были хорошо видны – словно светились сами. Они ловко бегали по тугой леске, прыгали друг через друга, кувыркались, танцевали, ухватившись за руки, словно под ними была не капроновая струна, а площадка. Взлетали друг дружке на плечи и раскидывали руки, будто ласточкины крылья…

Инки смотрел на них, не замечая времени. Ему нравились даже не столько цирковые номера ловких артистов, сколько другое – какие они, Сим и Желька. Славные и так привязанные друг к другу. Оно и понятно, раз брат и сестра.

Они были добрые. Вон как старались, чтобы Инки поменьше грустил. Столько сил тратили ради него одного!..

Хотя не всегда только ради него. Порой Инки забывал, что он в своей постели, и видел, будто капроновая леска протянута сквозь межзвездное пространство. Сим с Желькой танцевали и акробатничали и там. Но теперь упражнения крохотных канатоходцев приобретали особый – очень важный и строгий смысл. Сложный и продуманный ритм движений передавался Вселенной: звездам, галактикам – всему, что называется мирозданием. Он, этот ритм, делал порядок мирового пространства более прочным и в то же время более живым, понятным для жителей всех планет… Впрочем, Инки не мог бы объяснить это словами. Но он чувствовал: так надо… И то, что Сим и Желька выступают теперь не ради него одного, а ради всего-всего мира, ничуть не огорчало Инки. Потому что и ради него тоже. Это как бы связывало Инки со Вселенной, и от такого чувства слегка замирала душа…

Он, Инки, нравился Симу и Жельке, это не вызывало сомнений. Жаль только, что он не мог оказаться совсем рядом с ними, на леске. Там был хотя и близкий, но все же иной мир…

Потом Сим и Желька перестали появляться. Может, потому, что отправились на гастроли в иные области мирового простора. А может, потому, что вернулась из очередной поездки Инкина мать. Она приехала не одна, а с высоким лысоватым дядей по имени Дмитрий Дмитриевич („можешь звать меня дядей Митей, я теперь буду жить с вами“). Совместная жизнь оказалась недолгой. „Сволочи они, нынешние мужики“, – утомленно высказывалась мать. Это Марьяне. А Инки говорила: „Кешенька, не будь таким, когда скоро вырастешь…“ При этом крепко целовала его в щеку или подбородок мокрыми губами. Инки сперва каменел, потом изворачивался и шел в совмещенный санузел оттирать с лица помаду.

Имя Кешенька он не терпел. Скоро вырастать не собирался (понимал уже, что это не дает никаких преимуществ, одни лишние хлопоты). О том, что „мужики – они сволочи“, он слышал неоднократно. Но были, наверно, и другие, хорошие. Недаром то и дело мать срывалась в очередную поездку (иногда в командировку от какой-нибудь работы, иногда в непонятно какой по счету отпуск), в надежде, что улыбнется же когда-нибудь счастье.

– Да не за счастьем она ездит, а просто у нее такая цыганская натура… – говорила Марьяна, снова занявши место в двухкомнатной квартирке Гусевых. Не Инки говорила, конечно, а Вику или какой-нибудь заглянувшей в гости подружке. Но Инки это слышал.

В матери и правда было немало цыганского – темные глаза и волосы, большие круглые серьги, яркие юбки и кофты. Хитроватая плавность разговоров и порывистость, с которой она иногда принималась обнимать-целовать Инки (он старался терпеть, но выдерживал не всегда). Материнская „цыганистость“ в чем-то сказалась и на Инки: темный, растрепанный, худой. Любящий бродить в незнакомых местах и с непонятной целью. Только цыгане бродят табором, а он – в одиночку.

А еще – неулыбчивый. Может быть, это досталось от отца? Но какой он был, отец, Инки не ведал. И мать не могла ничего толком сказать, хотя ничего и не скрывала. „Кешенька, так получилось. В Ялте. Совершенно случайная встреча. Я была такая глупая… Даже фамилию его не знаю, а звали Сережей. Говорил, что поедем вместе к нему в Рязань, а уехал один… Все они такие…“

Вот и оказалось, что все наследство Инки по мужской линии – одно только отчество. В метрике написано: „Иннокентий Сергеевич“. Ну и ладно. Инки знал, что от папаш толку никакого. У пацанов из его класса отцы были один похлеще другого: водка да ремень. После родительских собраний мальчишки боялись идти домой, а потом, перед уроками физкультуры, стеснялись раздеваться… Инки-то не боялся: дома его сроду никто не трогал пальцем. В школе, на улице бывало всякое, но это другое дело…

Ну вот, мать, очередной раз исцеловав „Кешеньку“, отправлялась в новую поездку, а Инки оставался с Марьяной. И со своей свободой. Школу он прогуливал не так уж часто, но ходить туда не любил: ни радостей, ни приятелей там не было… Пришла весна, однако была она сырая и пасмурная, тоже радости никакой. Радость возникла, когда нашлись и заговорили на стене ходики.