Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Парамонов Борис Михайлович - Страница 170

Вопрос стоит так: что Грифитт называл в своем фильме рождением нации, почему он вообще так его назвал? Нация здесь - это государство, единое государство. Это фильм о единстве белых, примирившихся между собой, пройдя через трагические перипетии братоубийственной войны, о новом союзе американских Севера и Юга. Строго говоря, nation по-английски это и есть государство, нация другим словом обозначается: nationality. Но у Грифитта в этом единстве, в этом nation черным места нет, они вынесены за скобки, как некое незначащее меньшинство.

Надо ли говорить, что сейчас все это коренным образом изменилось? И что перемены коснулись не только черных американцев, но радикально пересмотрена сама концепция меньшинств - любых меньшинств: расовых, этнических, религиозных, сексуальных, даже, так сказать, физических: вышеупомянутых инвалидов, physicaly challenged people?

Но вот тут-то и оказалось, что прогресс - та самая палка, которая о двух концах. За культивацией меньшинств, за разнообразием идеологий, вкусов, пристрастий и чудачеств постепенно утратилось представление о единой норме, объединяющей американцев, о норме как таковой. Это слово воспринимается подчас как оскорбительное. Так однажды устроили обструкцию бывшему спикеру Сената Нэту Гингричу, в одном публичном выступлении употребившему слова «нормальный американец».

Сейчас, как известно, самый звучащий лозунг в Америке United we stand: «Объединившись, мы выстоим». Интересным комментарием к этому выступает статья Ричарда Тодда в Нью-Йорк Таймс Мэгэзин от 28 октября. Статья называется то ли вызывающе, то ли скорее иронически: «Разделившись, мы устоим». Автор рассказывает о своем разговоре с соседом - таким же высоколобым интеллектуалом:

Мы говорили о вещах, далеких от средневосточной политики: о необъяснимой распространенности американского культурного экспорта, о телесериалах, о Мадонне и Бритни Спирс и о прочем в этом роде - и о зажигательном воздействии этих продуктов на фундаменталистское правоверие. И конечно, мы с удовольствием напоминали себе, что мы сами не любим эту продукцию, и утешались тем, что мы, по крайней мере, не те, которых они ненавидят.

Я многого не знаю об Осаме, но ведь есть что-то, чего и он обо мне не знает. Он не знает, какой расколотой культурной жизнью мы живем, как мы постоянно не в ладах с самими собой. Один из парадоксов нашей страны в том, что, представляемая извне такой монолитной, внутри себя она в высшей степени фрагментарна.

E pluribus unum - в разнообразии единство - было главной нашей способностью, с помощью которой мы пробирались через историю. Десятилетиями мы полагались и опирались на этот плюрибус. И тут были достигнуты главные наши успехи, осуществлялся социальный прогресс среди рас, этнических групп и полов. Мы дали голос ранее молчавшим меньшинствам. Мы сумели перевернуть (иногда даже вывернуть наизнанку) старые культурные категории: в постмодернистском дискурсе исчезли понятия высокой и низкой культуры. Но хотя мы были столь успешны в озвучивании множества ранее молчавших голосов, трудно сейчас сказать, каковы наши общие культурные ценности, не разъединяющие, не разнообразящие, но объединяющие нас.

Мир обладает совершенно ясным образом американской культуры. Но мы сами таким ясным образом отнюдь не обладаем. В последние годы культура сделалась в громадной степени делом индивидуального выбора и самовыражения. Единственная область жизнедеятельности, присущая нам всем, - это консюмеризм, потребление, но и потребляем мы по-разному, и тут каждый из нас старается обрести индивидуальный стиль. Это чудесно, не правда ли? Но почему это иногда кажется отнюдь не похожим на свободу? Должно быть, потому, что заключая, каждый в одиночку, сепаратный мир с американской культурой, мы утрачиваем ее общее содержание, и ей, как целому, нечего нам предложить. Действительно, чему мы принадлежим?

У нас было очень много свободного времени, чтобы определить наши общие ценности. Имя было найдено, и оно звучит воодушевляюще: терпимость. Но менее воодушевляет предательски сходное слово - безразличие.

Сейчас безразличие исчезает. Но не исчезнет ли вместе с ним терпимость?

В статье Ричарда Тодда ощутима тревога просвещенного либерала, обеспокоенного неизбежной в военное время унификацией чувствований и слов. В тоже время подлинно просвещенный человек не может не чувствовать опасностей безоглядного плюрализма, общественного несогласия в стране, поневоле превращаемой в военный лагерь. Но вопрос главный обращен все-таки не к этой сиюминутной ситуации, а в принципиальную культурную инстанцию: возможна ли культурная и национальная жизнь вообще вне единой, разделяемой всеми нормы? Или по-другому: может ли государство, nation, существовать вне национального единства, вне единства nationality? Нация ли - американцы? Государство ли - Соединенные Штаты Америки?

Эти вопросы задавались не раз, и не вчера их начали задавать: они сопровождают все историю Америки. Но кто будет спорить с тем, что сегодня они звучат куда более остро, чем даже пятьдесят лет назад?

И прежде всего потому, что есть некий фон, проецируясь на который американское мировоззрение и практика видятся как-то по-новому, приобретают неожиданный оттенок, делаются по-новому проблемны.

В том же номере Нью-Йорк Таймс Мэгэзин, где статья Ричарда Тодда, помещено интервью с нынешним нобелевским лауреатом по литературе Найполом. Вот что он сказал в частности:

Я расскажу вам одну историю из восьмого века. Первой индийской провинцией, подвергшейся нападению мусульман, была провинция Синдх, сейчас она входит в состав Пакистана. Король Синдха сопротивлялся упорно и успешно. Но однажды ему донесли, что мусульмане молятся в унисон, как один человек, и король испугался. Он понял, что в мире появилась новая сила, и это как раз то, чем гордятся мусульмане: союз, единство людей. Идея братства и общей судьбы чрезвычайно могущественна.

Вот это и есть тот фон, на котором ныне воспринимается плюралистическая Америка - сама себя воспринимает, новая, а вернее достаточно старая реальность, но которая стала бесконечно значимой именно сейчас.