КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Орлов Владимир Викторович - Страница 37

А вот случай с приятелем Геной Воронским, в прошлом - однокурсником, Соломатина смутил. Гена некогда ходил на зюгановские митинги. Потом стал постигать Бога и истину. Однажды он привел Соломатина в храм Косьмы и Дамиана у Юрия Долгорукого. Там Соломатин увидел нечто средневековое. Гена рухнул на пол перед образом Богородицы и полчаса, чуть ли не со стенаниями, закрыв глаза, крестился и совершал поклоны. Работали они тогда в разных местах (то есть Соломатин и нигде не работал). Воронский каждое утро звонил Соломатину и сообщал о своих пророческих видениях, всеобщего значения и личностных, благословлявших его на те или иные житейские проявления. Соломатин узнал о том, что Воронский предал его, причем, воспользовавшись знанием, добытым якобы с намерением помочь другу. При очередном звонке Воронского Соломатин сказал: «А ты, Геннадий, предал меня. И не отпирайся!» Воронский замолчал, отпираться не стал. Сказал: «Я мучился, я страдал, я не знал, что делать. Но мне был знак. Я имел общение… (с кем, с чем, не было произнесено, но Воронский, наверняка, смотрел в небо). И мне было указано, как поступить… Оно и тебе к лучшему… И я каждый день ставлю свечи за твое здравие!» - «Ты, Воронский, подлец, ханжа и лицемер! И прошу более не тратить рублей на сострадательные свечки!»

Подобных лицемеров, недавно крестившихся, Соломатин наблюдал немало. Один его знакомый фабрикант, связанный с бандитами, с удовольствием замаливал благонарушения в делах в собственной часовне (рядом с ней из любви к замкам Луары выстроил сторожевую башню-донжон) и дарил деньги на восстановление храмов. Другие, личностями помельче и поскучнее, блудили, предавали и лгали на манер Гены Воронского. и слезно каялись. Общаясь с ними, Соломатин вряд ли мог успокоить душу и уж тем более произвести преображение натуры.

Но куда бежать для исцеления души? И так, чтобы исцеление это не было ни подвигом, ни унижением собственной сущности, ни подчинением ее кому-либо кроме Бога. Послушание и поднадзорное покорение вышло бы делом вынужденным и, стало быть, показным. Идеальным было бы отшельничество без всяких связей с миром, гнусным и бессмысленным. При здравом рассуждении Соломатин сдался, истинного отшельничества достичь он не смог бы. Гордые мысли являлись ему самые решительные, но сейчас же их опускали на камни тротуара соображения пошлейшие. Никон Афонский, ни с кем не общаясь, просидел в пещере пятьдесят три года. Но вблизи хоть море было теплое. Египетские аскеты на ночь могли угостить себя горстью сухих фиников. Доставались им и акриды. В пищу тому же Никону Афонскому шли каштаны, из коих можно было выпечь и хлеб. Непременной потребностью прежних пустынников было изнурение плоти, на Севере они подставляли свои тела мошке, не позволяли себе спать, привязывая руки вервием к деревянным крюкам. Изнурение вряд ли бы помогло преобразованию Соломатина. Что же оставалось делать ему? Найти необитаемые берега сибирской речки, устроить там землянку или пещеру? Или шалаш из кедрового лапника? Или отыскать дупло в дубе? И сидеть там годы, излавливая в речке рыбу и собирая корни, грибы и ягоды? Конечно, мысль о том, что он отделится от мира с его сумасшествиями, соблазнами, кровью невинных, ложными идолами и идеалами, путаницей смыслов, забудет обо всем и обо всех, и все забудут о нем, была сладостной, но он понимал, что пребывания в землянке или пещере он не выдержит и недели. В сладостных мыслях оконфуженного и обиженного отрока он был смешон сам себе. Ко всему прочему, тоска его, чуть ли не суицидная, и поиски обновления пришлись на февральские дни, а потому местом уединения должна была оказаться не пещера и землянка, а нора в сугробе. И Соломатин из Москвы не уехал. Свою пустынь следовало отыскивать здесь.

Но отречение от мира, ему доступное, он все же постановил произвести. Оборвал отношения почти со всеми людьми, прежде ему необходимыми. Был бы рад принять обет молчания, но прикидываться глухонемым вышло бы глупо. А потому позволял себе участвовать в кратких бытовых и рабочих разговорах, для него это было равноценно безмолвию. В профессиональных же своих делах Соломатин как будто бы осуществлял обет молчания, единственными его творческими текстами стали теперь отчеты водопроводчика. Женщины признавались им лишь как объекты осуществления придуманных не им физиологических функций.

Но так было в чрезвычайной доктрине Соломатина и исполнялось им лишь поначалу. Потом категоричность доктрины смягчилась, и Соломатин жил как жил. Впрочем, о прежних своих претензиях старался не думать. Есть потухшие вулканы, потухшими им и суждено быть, жерла их закупорены на миллионы лет. Благодать ниспослана с этой успокоенностью. Однако находилось в юдоли бытия тысячи поводов вызвать раздражение успокоенности. А то и возмущение ею. Являлись предчувствия, ужасные, но и опять же - сладостные, пожалуй что и сладострастные. Вот-вот прорвет! Созрел! И ничто не сдержит!

И вчера полагал, что созрел. Но угодил в тенета легкого Ардальона Полосухина. Потащился за ним в укрытие Щели. И ведь наболтал что-то за столиком в Камергерском, вот тебе и безмолвие, вот тебе и обет молчания! Выболтал Ардальону, Большому Киму, с бронепоезда вне расписания, несомненно важное, теперь Соломатин был убежден, что не только выболтал, но и написал что-то, ручка его выводила цепочки каракулей на тонком листе, возможно, обороте ценника закусочной. Он как будто бы и расписался на некоем документе, блудливая улыбка плута Ардальона вспомнилась Соломатину. Влил в него, подлец, отраву, влил! И уж не кровью ли убедил расписаться? Соломатин оглядел свои руки. Ни следов уколов, ни царапин, ни порезов не обнаружил. Но подписи кровью это не отменяло. «Что-то он мне совал… - соображал Соломатин. - Говорил: завтра рассмотришь, поймешь, что я за личность». Стремительный обыск Соломатиным джинсов принес удачу, из заднего кармана выскользнула серая карточка. На визитку она не походила. В ней перечислялись номера кабинетов и сообщался адрес: Проспект Мира, 114. На второй строчке синей пастой было выведено: «Полосухин Ардальон Ильич». Ниже приписали номер телефона. Соломатин произвел звонок.

– Добрый день, - сказал Соломатин. - Можно Ардальона Ильича Полосухина?

– У нас таких нет, - последовал ответ. - Вы какой номер набираете? Верно. Это номер Салона красоты «Самсон и Далила».

Соломатин описал карточку. Выяснилось, что вчерашний гусь всучил ему талон в кабинет № 4 на прием к косметологу. Сам Ардальон Ильич Полосухин в Салоне «Самсон и Далила» не работает и никогда не работал.

«Ничего, объявится, - посчитал Соломатин, - раз взял у меня подпись кровью!»

Прошел день, прошел другой, прошла неделя, но Ардальон не объявился.

И Соломатин положил себе жить тихо. Не созрел. А может быть, и нет необходимости в созревании. Ему хватало общения с книгами, оно было угодно, если не безмолвию, то тишине. Через неделю Соломатин уже удивлялся тому, что слова «мелкие грешники» вызвали в Камергерском его смятение. Понятия «грех», «нечистые помыслы» и прочее давно уже были отнесены им к категориям историческим, ныне омертвевшим. Наиболее важными определениями его состояний оставались - «стыдно» и «неприятно». А от чего «стыдно» или от чего «неприятно» требовалось решать в каждом особенном случае. Впрочем, иногда Соломатину казалось, что он и не живет вовсе, а лишь тяготит своим присутствием земную поверхность. То есть вся его жизнь и есть сплошное «стыдно». Порой все же искал себе оправдания, и тогда на ум ему приходила совершеннейшая глупость. Вынудив подписаться кровью, Ардальон Полосухин, и не человек, может, вовсе, перелил в себя его, Соломатина, жизненную силу. Но что далась ему эта подпись кровью! Нет ведь никаких доказательств факта ее!

А некие желания все же являлись Соломатину. Наплывало лето, пора садово-огородная, и следовало ожидать, что Павел Степанович Каморзин, напарник, пригласит Соломатина, как и было обещано, на открытие дачного мемориала. Блажь напарника снова вызывала бы неловкости, но Соломатин к воздвижению бочки поспешил бы. Отчего бы не поглазеть на действо уравновешенному созерцателю? И был убежден Соломатин, что на даче Каморзина он увидит племянницу Елизавету. В Брюсовом переулке с Каморзиным разговоры велись в полминуты, и вопросам о племяннице Павел Степанович, конечно, удивился бы. Свой интерес к Елизавете Соломатин объяснял интересом опять же созерцателя, мол, его занимает явление самозванства в России начала двадцать первого века. Понимал, что врет себе, но во вранье этом как раз не случалось ничего стыдного или неприятного.