Записки наемника - Гончаров Виктор Алексеевич - Страница 25

Мы движемся прямо на взошедшее солнце. На восток и в гору. Неожиданно я слышу характерный реактивный гул. Высоко в небе проносятся самолеты. Это советские МИГи. Знаю, что наша авиация вольготно чувствует себя на всей территории Афганистана и прощупывает противовоздушную оборону Пакистана. Нашему начальству хочется разбомбить душманские базы в Пешаваре. Может, мы где-то рядом с границей.

Мое предчувствие оправдалось. К исходу дня, пробираясь немыслимо тяжелыми горными тропинками, вышли к долине. Я видел, как главарь долго рассматривал долину в бинокль, затем сделал знак, и мы сорвались бешеным галопом вниз. Появилось огромное количество деревьев. Ветки хлещут по лицу. Мы продираемся сквозь чащу. Передвижение более быстрым темпом вперед невозможно, слишком густы заросли.

Наконец, мы выбираемся на дорогу. По ней в сторону Пакистана движутся караваны. Это изгнанное войной мирное население. Обездоленные афганские беженцы.

Мы разделяемся на две группы. В одной группе остается главарь банды, его подручные и все стрелковое оружие. Меня и радиста переодевают в более привлекательную одежду. На голове – чалма. Это переодевание – для пакистанских пограничников.

Определенного поста пограничного контроля нет. Пограничники прохаживаются вдоль медленно движущейся плотной колонны и выборочно проверяют поклажу. Ищут в основном оружие и наркотики. То там, то здесь вспыхивают перепалки, когда оружие находят. Среди пакистанских пограничников находятся представители моджахедов. По своему усмотрению они или заступаются за беженцев с оружием, или забирают его. Оружие стоит дорого, оружие – это афганская валюта. Обирают в основном бедняков.

Мы проходим незамеченными, словно нас вообще нет. Оно и понятно – у нас скудная поклажа, оружия нет. Мое лицо черно от пыли и загара, белобрысый радист по самые глаза закутан чалмой. Кроме того, из его ушей воняет, на лице омерзительные струпья.

И вот мы на территории Пакистана. Впервые за месяц я вижу автомобиль. Сразу вспоминаются такие вещи как душ, полотенце, сигарета. К моему удивлению, автомобиль ждет именно нас. Японскую развалюху загромождают поклажей, нас усаживают наверх, и водитель давит на акселератор. Ишаки с беженцами, деревья, редкие придорожные столбы с указателями проносятся мимо. Понятия о правилах дорожного движения здесь нет никакого. Встречную машину наш водитель объезжает то справа, то слева. Тормозами предпочитает не пользоваться. Наверное, их у него просто нет.

Я с удовольствием, наблюдаю за живописными окрестностями. Глаза отдыхают на зелени. Я вижу множество домашних животных и, когда мы проезжаем через селения, такое же множество людей, совершенно не похожих на афганцев. Пакистанцы страшно возбужденные люди. Нельзя увидеть спокойного пакистанца. Они кричат, размахивают руками, что-то делят, о чем-то спорят. Они не ходят, а почти бегают.

Боже, когда же наконец я смогу вырваться от своих теперешних хозяев и выйти на Бруцкого?! Где ты, полковник Бруцкий? Ты уже сформировал свою бригаду, тебе дали оружие, и, может, ты уже ушел в Афганистан воевать против солдат, которые тебе родные по крови. Оружия и денег тебе не пожалеют. Ты будешь брать в плен советских солдат, будешь убеждать их воевать не против собственного народа, но против коммунистической заразы, которая как язва гложет тело народа. На твою сторону начнут переходить роты, батальоны, полки. Америка поможет! Он всегда помогает, если брат бьет брата.

Полковник Бруцкий! Ты зашлешь своих эмиссаров в Союз, и все, кто побывал в Афганистане, перейдут на твою сторону. Ты откроешь границы с мусульманскими странами и бациллы фундаментализма проникнут на советский восток. Эх ты, полковник Бруцкий, ты объявил джихад, священную войну против коммунизма?

Целый день водитель гнал автомобиль, выбираясь на все более лучшие дороги. Передо мной был Пакистан. Я видел его.

Дорожные таблицы указывали, что мы мчимся к Исламабаду. Это осложняло выполнение моего задания. Меня интересовал Пешавар и полковник Бруцкий, а не те американцы, которым нас могли продать наши хозяева.

Мое положение кажется мне безнадежным. Мы плутаем в темноте по дорогам с одной горящей фарой. Кажется, мы заблудились. Чувствуется близость столицы, но водитель кружит по одним и тем же улицам. Может, он заметает следы?

Наконец, автомобиль въезжает во двор, ворота за нами сразу запирают. Меня ведут в глубину двора, заталкивают в сырое помещение. Следом приносят почти безжизненное тело радиста. За последние сутки ему досталось. Я оглядываю наше временное пристанище. Оно значительно лучше, чем любое из предыдущих. Только ужасно сырое. Приносят поесть. Я растормошил радиста и силой кормлю его. Его тошнит, у него температура. Знаками показываю охраннику, что мой товарищ болен. Охранник запирает дверь и уходит. Через некоторое время приносит неизвестный растительный порошок, на вкус страшно горький. Хинин? Пробую напоить pa-листа порошком, но его снова рвет.

До полуночи нас никто не беспокоит. Но вот раздается скрежет, дверь распахивается, и в комнату входят несколько человек. Я не вижу в полумраке их лиц. Они отодвигают от стены какие-то ящики. Показывается отверстие в полу. В отверстие бросают пару циновок и указывают спускаться туда. Что поделаешь! Под комнатой находится подземелье. На удивление, в нем сухо. Под ногами шуршит травянистая подстилка. Укладываю горячечного радиста в углу на циновку, другой укрываю. Сверху мне подают лепешки и кувшин воды. Потом начинается нечто странное. Я слышу стук камней, скрежет железа. Да нас просто-напросто замуровывают! Мы оказались в кромешной тьме.

Вот тебе и Джамхурият Ислами Пакистан!

Неизвестно, сколько мы здесь проторчим. Радист без врачебной помощи потеряет слух, его ноги загноятся, и он получит гангрену. Я ослепну и задохнусь в этом каменном мешке. Дикари! А там, на воле, двадцатый век, небо бороздят «Боинги».

Сколько времени понадобится душманам, чтобы сторговаться со своими хозяевами? Неделя, две, месяц?

Несмотря на усталость, ночью я лишь вздремнул. У радиста начался сильный жар, пришлось смочить ему лоб водой из кувшина. Я обследовал стены, потолок. Глухо, прочно, надежно. Домашняя тюрьма.

У меня есть нож. В одном месте начинаю ковырять стену. Может, удастся сделать подкоп.

По шуму, крикам, едва долетающим сюда, в подземелье, ориентируюсь, что наступил день. Гремит по земле двуколка. Значит, направление подкопа я выбрал правильно.

Звуки затихают. Вновь наступает тишина. Это уже ночь. В полночь слышатся удары лома, и через пробитую дыру нам просовывают кувшин с водой и бросают пару лепешек. И вовремя. Радисту стало немного лучше, он все время просит пить.

Жизнь для нас превратилась в чередование дневного шума и ночной тишины. Ровно в полночь слышатся желанные удары лома, мы получаем свою пайку, жадно набрасываемся на лепешки, стараясь из их вкуса получить впечатление о том мире, который находится наверху и недоступен нам.

Радист окончательно оглох, но настроение его улучшилось, он вспоминает свою Россию, болтает о школе, об учителях, сетует на судьбу. Его родители были геологами, но ни разу не взяли его с собой в экспедицию. Зато у него дома богатая минералогическая коллекция. Коллекционер!..

– Когда мы вырвемся отсюда, когда мы вернемся на родину, я тебе обязательно покажу ее…

Бедный мальчик! Я не могу тебе объяснить, что мы, может, и не вырвемся отсюда. Если американцы пожалеют пару тысяч долларов, нам перестанут давать воду, мы охрипнем от криков и сдохнем в этой норе.

Я усердно ковыряю стену, все увеличивая и увеличивая яму в ней. За сутки мне удается проделать подкоп на целую пядь. Два метра горизонтального хода и метра четыре вертикально вверх. Шесть метров – шестьдесят суток. Но куда потом девать землю?

Подкоп превратился в мой хронометр. Меряю ножом его длину – десять ножей – десять суток. Именно через десять суток лом начал пробивать лаз не в полночь, а значительно раньше. Впервые за многие дни мы видим свет и радуемся ему как дети. Удары лома обрушивают края отверстия. Нас отсюда забирают!