Русская дива - Тополь Эдуард Владимирович - Страница 73

Публика расхохоталась — все, даже морские десантники.

— Так что проблем сохранения своей национальности у евреев в России нет. Больше того, правительство проявляет о нас постоянную заботу. Вот на днях приезжал сюда товарищ Арафат. Как известно — не самый большой друг евреев. Так за день до его прилета нас всех собрали, вывезли из Москвы и наголо, как видите, побрили. Это, как я понимаю, для того, чтобы мы вшами не заразились. От сокамерников, я имею в виду…

Очередной хохот сотряс пивной бар так, что сюда стали стягиваться даже проститутки и влюбленные парочки, тискавшиеся в темных кустах.

— А закалка! — продолжал Герцианов, наслаждаясь успехом. — При царе, если вы знаете, была пятипроцентная норма приема евреев в университеты, а теперь — полупроцентная! То есть правительство воспитывает в еврейских детях дух борцов, а вас, между прочим, расхолаживает…

— А ну кончай выступать! Тут не театр! — закричали из-за стойки продавщицы, уязвленные тем, что вся очередь за пивом отвернулась от них к Герцианову.

Однако никто — ни Герцианов, ни публика — не отреагировал на этот крик, и потому Света вытащила из-под прилавка телефон и стала резкими, срывающимися движениями накручивать диск.

— Не надо, Света, — попросил ее Рубинчик. — Ну, выпил человек…

— А выпил — пусть домой идет и там выступает! А тут я отвечаю! — Света решительным жестом откинула волосы от уха и приложила к нему телефонную трубку. — Алле! Товарищ капитан! Это Соловьева из пивного бара. Тут у нас один артист речи толкает…

Рубинчик, оставив на стойке свои кружки с пивом, спешно прошел за спиной выступающего Герцианова к Кольцову и Карбовскому:

— Надо уводить его. Сейчас милиция приедет.

Кольцов усмехнулся:

— Вы когда-нибудь пробовали увести актера со сцены? Да еще при таком успехе?

И действительно, успех у Герцианова был абсолютный.

— …И до того у нас в стране дошла забота правительства о евреях, — вещал он толпе, — что никого не отпускают жить за границу — если вы, или какой-нибудь узбек, или украинец напишете заявление, что желаете уехать на Запад, так вас за это сразу в дурдом, вы же знаете! А евреям опять привилегии. Особенно если ты не очень нужный еврей — жулик, лентяй или какой недоразвитый и хочешь в Америку — пожалуйста, катись! В Австралию? Скатертью дорога! В Израиль — да ради Бога, вали, сука! А толковые евреи, ученые всякие — ни-ни! Сидеть в России! Ну разве это не забота о чистоте еврейской расы?

Герцианов проводил взглядом какого-то молодого офицера-десантника, который, оставив своих товарищей, вдруг пошел к выходу, и продолжал:

— Вот, кстати, один мой друг, тоже, между прочим, моряк по фамилии Иванов, пришел в ОВИР к генералу Булычеву и потребовал, чтобы его отпустили в Израиль, потому что он еврей. «Как? — изумился начальник ОВИРа. — Какой же ты еврей? Ты же Иванов, русский!» «А я, — говорит Иванов, — чувствую, что я еврей!» «Да у тебя же и отец, и мать — русские!» А Иванов свое: «Чувствую, что еврей, и все!» Вы поняли, до чего дошло? Русские записываются в евреи! Украинцы! И даже грузины! А почему? Обленились, не хотят коммунизм строить, хотят на Западе отдохнуть…

— Атас! Милиция! — вдруг крикнули у входа в бар, куда уже подкатывал милицейский «рафик» с красной мигалкой на крыше.

39

«Рафик» районного отделения милиции еще не успел затормозить, как из него выскочили шесть милиционеров и напролом ринулись в бар.

Но в этот момент в баре и во всем парке «Сокольники» погас свет.

И в полной темноте, под крики и визг испуганных женщин, двое морских десантников подтолкнули к Карбовскому, Рубинчику и Кольцову маленького Герцианова и негромко сказали:

— Живо берите своего артиста и — деру! Через кусты! Мы прикроем!

Подхватив Герцианова под руки, Кольцов, Рубинчик и Карбовский ринулись в темноту, слыша у себя за спиной слепые милицейские свистки, крики, шум падающих тел и звон разбитых пивных кружек.

Но десантники, видимо, были тренированы лучше милиционеров — никто не погнался за беглецами, и через десять минут боковой аллеей они выскочили из парка. А еще через пять, уже в машине Рубинчика, которая неслась прочь от «Сокольников» по вечерней Москве, Кольцов, остывая, сказал Герцианову:

— А ты говоришь: русские евреев не любят. А тебя русские десантники спасли!

— Слава Богу, это редкий случай, — сказал Герцианов. — Если б вы все нас так любили, мы бы давно тут ассимилировались.

— Ну, на тебя ни так не угодишь, ни этак! — засмеялся Кольцов.

Высадив друзей у метро, Рубинчик отправился в свою котельную. Он был в ударе и хорошо, всерьез поработал над Книгой в эту ночь. Служба его кочегарская не требовала никаких усилий: стараниями предыдущих еврейских кочегаров — инженеров и докторов технических наук, которые, как и он, ждали в этой должности разрешения на выезд, — весь процесс подачи газа в топку и поддержание температуры в водяных котлах были отрегулированы до идеального автоматизма, а контроль за ними вынесен на четыре манометра, за которыми, при небольшой тренировке, могла бы уследить и трехмесячная обезьяна. А чтобы эта обезьяна, или дежурный кочегар, могла безмятежно спать на дежурстве, читать Пруста или заниматься научной работой, красная риска на каждом манометре была соединена с будильником. Таких котельных было в те годы в Москве несколько сот, что позволило «Мосгазу» сэкономить миллионы кубометров газа, но руководители «Мосгаза» отнесли это, конечно, на счет своего умения составлять инструкции по работе отопительной сети Москвы и получали за это квартальные и годовые премии. А кочегары — будущие эмигранты — премий не требовали, они обустраивали свои котельные и кочегарки под рабочие кабинеты, классы по изучению иврита и места проведения тихих научных и религиозных семинаров.

В котельной Рубинчика и его дневного сменщика микробиолога Шульмана стояли промышленный вентилятор величиной с самолетную турбину, старый топчан, дюжина больших и малых микроскопов, шкаф-лаборатория Шульмана с какими-то пробирками, письменный стол и переходящий по наследству от предыдущих кочегаров супермощный самодельный радиоприемник, который брал любую западную радиостанцию, невзирая на все советские глушилки, потому что антенна была выведена на самый верх трубы котельной. Еще здесь, в разных хитрых тайниках, упрятанных чуть ли не в топку и паровые котлы, хранились еврейские молитвенники, карманная «История евреев» Сесили Рут, однотомник Жаботинского, мемуары Менахема Бегина о его юношеских отсидках в сибирских лагерях, два тома «Еврейской энциклопедии» и книга еврейских сказок «Агада», тайно доставленные в СССР какими-то рисковыми западными туристами.

А Рубинчик перевез сюда свою пишущую машинку. И теперь по ночам, слушая по радио Брубака и Армстронга и взбадривая себя крепким кофе, он писал развернутые новеллы о полной детективного напряжения поездке Инессы Бродник к политзаключенным в Мордовию; о демонстрации женщин возле всесоюзного ОВИРа; о стукачах в еврейской синагоге; о выпечке пасхальной мацы в «летучей пекарне», за которой КГБ охотится уже восемь лет точно так, как в свое время царская охранка охотилась за первой типографией «Правды»; о тайных школах иврита; а сегодня ночью — буквально по свежим следам — Рубинчик писал о подробностях ареста отказников накануне приезда в Москву Ясира Арафата и о безумном выступлении Герцианова в парке «Сокольники». Жизнь сама диктовала ему эту книгу, борьба отказников и диссидентов с КГБ сплетала сюжеты лучше Агаты Кристи, и ему, профессиональному репортеру, оставалось только вылущить из вороха ежедневных происшествий главную нить событий.