Русская дива - Тополь Эдуард Владимирович - Страница 59

Очередь в ОВИР оказалась совершенно иной — никаких разговоров! Это было вдвойне странно, потому что в этой очереди стояли одни евреи, только евреи — люди, казалось бы, начиненные знаменитой еврейской активностью. Уж тут-то, среди своих единокровных братьев, они должны были развернуться во всю мощь своего бесовского острословия и общительности.

Но — нет! Стоя в перекрестии взглядов милиционеров, словно в лучах прожекторов, обнаруживших в небе еще один вражеский самолет, Рубинчик чувствовал, что и ему не до шуток. Прижимая локтем свою папку с документами, он мысленно, уже в который раз за последние дни, пытался определить, достаточно ли убедительно звучит его «легенда» — 23-й пункт анкеты, в которой нужно объяснить, каким образом у вас появились в Израиле столь близкие родственники, что ради объединения с ними вы готовы оставить Родину. Ведь во всех прежних анкетах — в армии, в институте и при поступлении на работу — вы писали: «Родственников за границей не имею». «О, дело в том, товарищ инспектор, что Эсфирь Коэн, израильская тетя моей жены, которая прислала вызов-приглашение, — это дочка нашего двоюродного дедушки, который уехал из России еще до революции. Конечно, если бы он знал, что в России будет революция, советская власть и такая счастливая жизнь, он бы не уехал никогда! Но он не знал, он уехал еще в 1910 году, затерялся в волчьем мире капитализма и умер там от тоски по Родине. А в Израиле у него осталась дочка, и теперь она — старая, одинокая и больная женщина — нашла нас через Красный Крест и засыпает письмами, умоляя приехать и помочь ей дожить ее годы. Будет просто бесчеловечно с нашей стороны, если мы откажем ей в этом. Вот ее письма, смотрите!..»

Чем ближе подходила очередь Рубинчика к заветным дверям ОВИРа, тем сильнее сомневался он в убедительности этой «легенды». Даже письма от «тети Фиры», которые они с Нелей сами сочинили, переслали через эмигрантов в Израиль и получили по почте обратно с подлинным израильским штемпелем, даже эти письма казались ему теперь очевидной липой. Конечно, все знали, что инспекторы ОВИРа и в грош не ценят эти «легенды», письма и сами израильские вызовы. Если КГБ решит вам отказать, то вы не уедете и к родной матери и мотивировка отказа может звучать так же, как и в других случаях: «недостаточная степень родства». И все-таки ваша «легенда» должна выглядеть убедительно, чтобы не давать им дополнительного повода придраться…

Угасая духом по мере приближения к дверям ОВИРа, Рубинчик тревожно листал в уме остальные свои документы и сверял их со своей жизнью. Так, прибыв на тот свет, мы стоим, наверно, в очереди к апостолу Павлу, исполняющему, по слухам, обязанности загробного ОВИРа. Там, в той очереди, мы, конечно, тоже вспоминаем всю свою жизнь и робко гадаем, какие наши грехи известны небесной канцелярии, а какие прощены или забыты за давностью. Но если Бог может простить или недосмотреть, то КГБ…

У Рубинчика подводило живот, когда он вспоминал о салехардском милицейском протоколе. Где этот протокол? В Салехарде? В Москве? И где тот остролицый, с жестким, как орех, лицом мужик в темно-синем импортном костюме? Кто он, в конце концов?…

— Эй! Спишь, что ли? Твоя очередь! — сказал ему милиционер, стоявший у двери.

Рубинчик — с екнувшим сердцем — шагнул за высокую деревянную дверь и оказался перед лестницей, перегороженной канатом с табличкой «Посторонним вход воспрещен». Справа от этой лестницы был небольшой зал с дверями, украшенными табличками «Визы для дипломатов», «Касса» и «Прием иностранных граждан». Рубинчик свернул туда, но тут же услышал окрик второго милиционера, из внутренней охраны:

— Куда? Налево! Явреям налево!

Рубинчик словно споткнулся: это «Явреям налево!» резануло слух так, будто он увидел себя в кино об Освенциме.

Он свернул налево и попал в небольшой коридор, где двери всех кабинетов были открыты настежь. В этих кабинетах сидели офицеры-инспекторы ОВИРа, одетые в серые кители таможенных войск. Они поодиночке принимали потенциальных эмигрантов и проверяли их документы. А двери своих кабинетов держали открытыми, чтобы, как тут же сообразил Рубинчик, никто из евреев не вздумал совать им взятку.

Из дверей кабинета с табличкой «Инспектор Пирогова А. П.» навстречу Рубинчику выскочил какой-то юный еврей-толстяк в тенниске и неряшливых джинсах и, сияя глазами, сделал победный знак, давая понять, что протолкнул, продвинул свои документы и свою «легенду». И тут же молодая, узколицая и безгрудая инспектор Пирогова в кителе с погонами сержанта таможенной службы молча протянула руку за папкой Рубинчика.

— Здравствуйте, — сказал он, входя в ее кабинет.

Она взяла его папку, открыла, проговорила сухо:

— Садитесь. Так. Рубинчик Иосиф Михайлович. Профессия: истопник. — И вдруг усмехнулась: — Надо же! Еще истопник! — и полукрикнула в кабинет напротив: — Сережа, у меня опять истопник!

— И у меня! — весело откликнулся инспектор из кабинета напротив.

Пирогова хмыкнула, крутанув головой:

— Все евреи стали кочегарами! Если вы уедете, кто же будет зимой страну отапливать?

Конечно, в другое время Рубинчик и сам похохмил бы на этот счет и развил эту тему до газетного фельетона, но тут ему было не до хохм. Три недели назад он с помощью Ильи Карбовского действительно устроился на работу ночным истопником в котельную, как делали это многие евреи-ученые перед подачей документов на эмиграцию — во-первых, чтобы не брать характеристику из своих высокоранговых учреждений, а во-вторых, кочегар и дворник — самая низкая ступень советской социальной лестницы, с этой работы не увольняют даже за диссидентство, и потому в последнее время в Москве развелось уже немало дворников и кочегаров с научными степенями.

— А предыдущее место работы? Где у нас копия трудовой книжки? — сказала Пирогова самой себе, листая папку Рубинчика. — Ага, вот! В конце. Ну-ну! Сотрудник «Рабочей газеты», уволен по собственному желанию в июне. — И Пирогова с притворным изумлением глянула на Рубинчика: — Что это вы вдруг? Из такой газеты — в котельную. А?

Конечно, он видел по ее глазам, что она издевается над ним, но у него было объяснение.

— Видите ли… — Он достал из кармана пиджака справки из вытрезвителя. — У меня проблемы со спиртным.

Пирогова с недоверчивым, но теперь уже и с натуральным интересом стала разглядывать милицейские протоколы о приводах гр. Рубинчика И. М. в милицию в нетрезвом состоянии и аналогичные акты из медвытрезвителей. Похоже, такие документы, да еще добровольно, ей приносили впервые.

— Гм… Запои?… Сколько вы проработали в газете? — Она опять заглянула в его трудовую книжку. — Десять лет! Ого! Я, между прочим, регулярно читаю «Рабочую газету», но не помню такой фамилии. Или вы там под псевдонимом печатались?

— Н-да… Иногда… — вынужденно признался Рубинчик, чувствуя как потеют ладони рук и ноги под коленками.

— И какой же был ваш псевдоним?

— Рубин.

— Ах, так это вы — Рубин?! — воскликнула Пирогова таким тоном, словно только теперь что-то щелкнуло в ее голове и разом свело концы с концами. Но тут же притушила голос и опустила глаза к его документам: — Как же, читала, читала… — и вдруг закрыла папку, вложив в нее документы из вытрезвителя: — Хорошо. Можете идти. Результат вам сообщат по почте, как обычно.

Рубинчик встал, не зная, радоваться ли ему, как предыдущему просителю, или, наоборот, впадать в отчаяние и срочно нырять в новый запой. Но даже и мучаясь этой дилеммой, он, выйдя из ОВИРа, вдруг почувствовал огромное облегчение. Потому что, во-первых, кончились эти круглосуточные терзания «ехать — не ехать, подавать — не подавать». А во-вторых, оказалось, что, подав документы, он вдруг ощутил гордость за свой поступок. Словно, добровольно пришив на грудь желтую звезду, он геройски вышел на Унтер ден Линден 1940 года. Во всей России такое чувство испытали, наверно, только семь русских диссидентов, когда в августе 1968 года подняли на Красной площади плакаты против уничтожения советскими танками Пражской весны. О, конечно, то были герои — не нам чета! Но, с другой стороны, разве каждый еврей, подавший на эмиграцию, не плюнул тем самым в лицо всей этой империи с ее танками, спутниками, бесплатной медициной и лучшим в мире балетом?