Русская дива - Тополь Эдуард Владимирович - Страница 51

Но Неля, как ни странно, отнеслась к этому покаянию с большим скептицизмом. Она решила, что он и в командировку поехал и выдумал всю эту грязь как последнее средство задержать их отъезд из России. И презирала его за трусость начать на Западе жизнь с нуля. Но развестись с ним и уехать без него, с детьми, как она грозила ему когда-то, Неля и страшилась, и фактически не могла. Потому что без разрешения отца, пусть алкоголика или даже сидящего в тюрьме уголовника, никто не имел права вывезти из страны детей.

Рубинчик знал об этом и в своей тайной, заочной битве с КГБ все оттягивал и оттягивал решающий миг выхода на ринг, набирая приводы в милицию и в вытрезвитель, как профессиональный спортсмен набирает форму перед боем.

Спортивной силой Рубинчика в этом бою должна была стать его слабость — алкоголизм. Конечно, он не знал всех замыслов Барского на его счет, но зато как никто другой, даже лучше Барского, знал и географию, и количество своих тайных «бакенов любви» на карте советской морали. «У страха глаза велики», — говорит русская пословица. И еще в Салехарде, после подписания милицейского протокола о «нарушении гостиничных правил и половом акте с гражданкой Натальей Свечкиной» и ухода милиции, Рубинчик, оставшись один, заметался по номеру. Какой-то животный, на уровне крови, инстинкт кричал ему, что это сплющенное, медальное лицо мужчины в дорогом импортном костюме таит в себе страшное, смертельное жало опасности. Но кто он? Начальник местной милиции? Начальник Салехардского управления КГБ? Он не арестовал его, не взял подписку о невыезде, но все равно этот налет не был заурядным «рейдом нравственности», какие время от времени устраивают красные рабочие дружины и милиция. Ведь они пытались подложить ему эту Наташу еще в Киеве! Но зачем? Что они затевают? Что они хотят от него? И кто — «они»? КГБ? Неужели и в Якутии те гэбэшники охотились все-таки за ним?

Страх не дал ему ни уснуть, ни усидеть в номере. Он осторожно выглянул в окно — ночная улица была пуста, светло-молочна от незаходящего полярного солнца, подморожена вечной мерзлотой земли и без следа милицейских машин. Он подошел к двери, приоткрыл — в коридоре тоже не было ни души, гостиница опять храпела густым и хмельным сибирским храпом. Он оделся, вышел из номера и, минуту спустя, — из гостиницы.

Жидкое солнце разбитым яйцом растеклось вдоль горизонта, освещая неживым, матовым светом деревянные тротуары, щербатый от гусеничных вездеходов панцирь мостовой и низкие домики, по пояс утонувшие в грязных и окаменевших за зиму сугробах. Во дворах этих домов спали олени и топорщились шесты с вывернутыми собачьими шкурами — проветривались перед тем, как из них сделают унты.

Сам не отдавая себе отчета в том, куда он идет, Рубинчик двинулся в сторону Оби, к ресторану. Стая бродячих собак, худых, голубоглазых и похожих на волков, попалась ему навстречу. Они обнюхали его карманы, словно уличные грабители, и, не учуяв ничего съестного, побежали дальше по своим собачьим делам. Ресторан «Волна» был уже закрыт, возле его крыльца спала еще одна стая бездомных сибирских лаек, поджидая утренних поваров и охраняя эту «свою» территорию от пришлых собак. Рубинчик понял, что он опоздал, и уже собрался повернуть назад, когда от скрипа его шагов вдруг зашевелился какой-то серый сугроб и Рубинчик увидел, что это не сугроб вовсе, а несколько оленей гуртом спят на земле. Из центра этой груды высунулась фигура в оленьей малице с глухим капюшоном.

— Выпить хотса? — спросил капюшон с ненецким смягчающим акцентом.

— Хотца, — признался Рубинчик.

— Русский паспорт есть, однако?

— Есть…

— И теньги есть?

— Есть. А что у тебя, водка? — недоверчиво спросил Рубинчик.

— Моя вотка нету, однако, — сказал ненец, выбираясь из оленьей кучи. — Факторию пойдем, однако, Светка будить будем. Светка русский паспорт покажешь, вотка купишь, ненца Санко немножко тоже дашь, однако.

Рубинчик понял его промысел. По гениальному сталинскому закону о паспортном режиме все советские эскимосы — ненцы, ханты, чукчи, марийцы, а также все сельские жители страны не имели паспортов и, следовательно, вообще не могли покинуть ни свои колхозы, ни места своего проживания; без паспорта было невозможно ни получить койку в гостинице, ни снять жилье, ни даже купить авиабилет. А поскольку ненцев уже давно, еще до революции, споили русские купцы, скупая у них за бесценок, за бутылку водки, тюки норковых и соболиных мехов, советская власть изобрела оригинальную меру охраны этой вымирающей от алкоголизма, туберкулеза и сифилиса нации — всем магазинам было запрещено продавать ненцам спиртное, включая одеколон и технический денатурат.

Но ненец Санко, ночуя у ресторана и поставляя продавщице Светке страждущих ночных покупателей, сумел обхитрить закон. Через десять минут, заплатив сонной продавщице двойную цену, Рубинчик держал в руках полулитровую бутылку питьевого спирта и закуску — два соленых огурца и кусок ливерной колбасы.

О, великая обжигающая и оглушающая сила спирта! Утоляющая любую боль, страдания, страхи и печали наркозом забытья и вселенского наплевательства. Вдохновляющая на чистые слезы покаяния, безумную жертвенность, легкую смерть и бездумное убийство. Только глубоко страдающая, ущемленная и униженная душа может понять и принять твое магическое и врачующее благословение.

В ту ночь еврей Рубинчик и ненец Санко сообща приобщились к познанию глубинной сути вещей и духовной свободы под лозунгом «положить на все с прибором!» Они еще трижды будили продавщицу Свету, щедро делились с бродячими собаками ливерной колбасой и, потратив все командировочные Рубинчика, уснули под теплыми боками ездовых оленей Санко.

А утром, допив в аэропорту остатки четвертой бутылки питьевого спирта и получив от Санко на прощание в подарок кость моржового пениса, Рубинчик сел в самолет «Салехард — Москва». Здесь, на его счастье, не было знакомых ему стюардесс, и он смело долетел до Москвы.

Так Рубинчик с помощью ненца Санко открыл средство полной свободы от советской власти, милиции, КГБ и мудрой национальной политики КПСС. Теперь его защитой от любых обвинений в безнравственности будет простая, но самая святая в России причина — пьянство. Весь Салехард видел, как три первых дня командировки он не работал, ни у кого не брал интервью и вообще ничего не записывал в свои журналистские блокноты, а только — пьянствовал. И если на четвертый день этого запоя он — во хмелю, в беспамятстве, ничего не соображая от алкоголя, — действительно трахнул какую-то стюардессу, то какой с него, подзаборного пьяницы, спрос? И все его предыдущие похождения, если они известны КГБ и милиции, тоже результат его тайного порока — алкоголизма. Алкоголизма, который теперь подтвержден справками из вытрезвителя.

Да, тот самый алкоголизм, который еще недавно Рубинчик не понимал и презирал в русском народе, оказался, как он теперь открыл, универсальным и гениальным национальным изобретением русских — на него можно было списать и нелепый поход князя Олега на Константинополь, и групповые оргии на Итильском базаре, и века отрыва от мировой цивилизации, и пьяные выходки Петра, и убийство императора Павла, и взрыв на атомной подводной лодке, и гибель Гагарина, и антисемитизм уличных хулиганов, и вообще — все! Отнять у русских эту привилегию запоя не смогли ни цари, ни секретари коммунистической партии. «Водка стала шесть и восемь, все равно мы пить не бросим! Если станет двадцать пять — будем Кремль брать опять!» — поется в народной частушке, и никогда ни один кремлевский вождь не рискнет пренебречь этим предупреждением.

Но он, Рубинчик, не был русским и не мог пить вечно! Даже если его давление, так резко подскочившее в Киеве, не реагировало на алкоголь, он все равно должен был рано или поздно выйти из запоя, и он вышел из него в то субботнее утро 8 июля 1978 года.

И, выйдя из русского запоя, он, как уже к последней инстанции, отправился к своему еврейскому Богу. Точнее — к раввину.