Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 67

Но не алкоголь беспокоил меня и заставлял чувствовать себя немного в стороне от веселья. И не то, что баски швырялись друг в друга столовым серебром, а потом и булочками. И даже не то, что я не могла слышать свои мысли из-за шума и хаоса. Дело было в песне, которая меня раздавила. Моей любимой песне, которую я слышала бесчисленное количество раз: «Txoria txori». Песня о человеке, любящем улетевшую от него птицу.

«Если бы я подрезал ей крылья, она была бы моей, — говорилось в ней. — Она бы никогда не улетела». Песня всегда казалась мне задумчивой и романтичной, о трудных уроках любви. Но когда Феликс спел ее снова, его голос был таким высоким, чистым и жалобным, что я услышала что-то новое. Я поняла, что дело не только в человеке, но и в птице. Она улетает не потому, что жестока, не может любить человека или любит другого. Не существует никакой другой причины, кроме того, что она — птица. Она делает то, что должна.

Когда песня закончилась, я попыталась встретиться взглядом с Эрнестом. Мне хотелось рассказать ему о Европе прямо в ту же секунду, пока я еще не потеряла самообладания и была под впечатлением от ослепительной мудрости песни.

«Послушай, — хотела сказать я, — когда ты влюбился в меня, ты был влюблен и в мои крылья. Люби их и сейчас. Люби меня. Люби меня и отпусти».

Глава 66

Я не видела Лондон пять лет, поэтому ужасно удивилась тому, как он изменился. Более миллиона домов были разрушены в результате «Блица», в том числе и многие известные объекты. Весь пейзаж города изменился до неузнаваемости и, возможно, останется таким навсегда. На улице все, кроме меня, носили форму. Медсестры ходили парами, и развевающиеся подкладки их шерстяных накидок вспыхивали темно-красным. Но еще ярче были красные береты ребят из парашютного полка. Чисто выбритые и красивые, они выделялись в толпе американских солдат, которых было множество и которые находились здесь в ожидании приказа о вторжении во Францию. Это должно было произойти через несколько месяцев, но никто не знал, когда именно. План вторжения обсуждали шепотом, как мечту, как решение, которое переломит ход войны. И все ждали, когда этот час настанет.

Я сняла номер в «Дорчестере», который очень напоминал мой номер в Испании, и сразу почувствовала себя там как дома. В нем были такие же слегка выцветшие кретоновые занавески и ткань на стульях, свистящий радиатор и крошечная раковина в ванной. У Джинни Коулз тоже был номер в «Дорчестере», как и у многих других корреспондентов, с которыми я познакомилась в Мадриде, Чехословакии и Финляндии. Меня это ободрило и успокоило — как будто все мы были чем-то вроде братства или даже семьи. Я очень скучала по этому.

«Я знаю, ты не понимаешь, почему я должна быть здесь, — писала я Эрнесту, — но, пожалуйста, не бросай меня. Ты принадлежишь мне, а я принадлежу тебе. Никогда не сомневайся в этом или в том, что я люблю тебя».

«Любить меня из Лондона не самый лучший вариант, который я могу придумать, — написал он в ответ. — Быстрее возвращайся домой, Зайчик. Я знаю, что в последнее время мало уделял тебе внимания, но я восхищаюсь твоей храбростью, твоим умом и твоим сердцем больше всего на свете, и, пожалуйста, будь осторожна, пока ты там, потому что я не вынесу, если с тобой что-то случится, просто не смогу найти способ жить без тебя. Пожалуйста, пойми, без тебя для меня больше нет никакой жизни. Я уже чувствую, как грусть и одиночество овладевают мной, и мучаюсь вопросом, как пройдут эти недели в разлуке. Котятки созвали пау-вау[32] и с тревогой наблюдают за мной. Они посылают тебе любовь и просят, как и я, вернуться скорее домой».

Я перечитывала его письмо снова и снова, пока не выучила наизусть. От нежности, прозвучавшей в его словах, у меня защемило сердце, как и от мысли о том, что Эрнест остался наедине с кошками и чувствует себя потерянным. Он изо всех сил старался позволить мне сделать то, что я должна была сделать. Я видела это усилие и хотела протянуть руку через океан, чтобы обнять и сказать, что без него для меня тоже нет жизни, ни при каких условиях.

Может быть, расстояние что-то поменяло бы для нас обоих. Я надеялась на это, ожидая официального корреспондентского бейджа и первого задания. Когда они прибыли, я направилась на аэродром, в Вудхолл Спа в Линкольншире, где находились британские «Ланкастеры» — одни из лучших тяжелых бомбардировщиков. Они летали с аэродрома на аэродром сразу по дюжине, отчего воздух вибрировал настолько, что казалось, будто сейчас тебя или разорвет на части, или ты сойдешь с ума. Я наблюдала, как они с гулом улетают своим смертоносным черным строем, а потом, сбросив груз, возвращаются обратно, и делала многочисленные заметки в своем блокноте. Там была одна маленькая деревенская гостиница, где пилоты, ожидавшие своего следующего вылета, в длинных шерстяных кардиганах и тапочках пили чай с молоком у дымящейся дровяной печи и читали позаимствованные в дешевой лавке романы. Я видела в этом историю: со стороны они могли казаться кем угодно, оставаясь в тепле и ожидая сигнала. Но потом они переодевались и забирались внутрь этих огромных, неуклюжих, жутких птиц, чтобы на их крыльях нести смерть.

На обратном пути в Лондон я начала писать о «мальчиках-бомбистах», как я называла их про себя, но по дороге подхватила ужасную простуду, которая все не проходила, а потом перешла в грипп, затем в гастрит, а после — во все сразу. Я не могла ни снять жар, ни проглотить ни кусочка, отчего чувствовала себя каким-то умирающим животным. Но хуже всего было то, что перестали приходить письма от Эрнеста.

Я знала, что он не может быть в море со своей командой, потому что их миссия была отложена на неопределенный срок. И его молчание тревожило меня еще больше оттого, что всего неделю назад он писал мне с такой любовью. Может быть, он сдался и теперь напивался до тошноты во «Флоридите» или фронтоне? Он специально отгородился от меня, чтобы я не могла до него достучаться? Эти мысли сводили с ума и заставляли чувствовать себя беспомощной. Я знала, что мое долгое отсутствие сильно ранило его, но у меня не было возможности заглянуть ему в глаза и все объяснить. Я не могла притянуть его к себе и сказать, что принадлежу и всегда буду принадлежать только ему, куда бы ни отправилась в своих странствиях. Мне оставалось только продолжать волноваться, болеть, накручивать себя и ждать новостей. А еще надеяться, что все у нас будет хорошо.

Глава 67

Он знал, что, когда дела идут плохо, главное — оставаться спокойным, и телом и умом. Если он будет лежать спокойно достаточно долго, то начнет погружаться в себя все глубже и глубже, пока не найдет тишину. Тихое место. Оно всегда было здесь, но до него не всегда удавалось добраться.

Пол в их доме был соткан из циновок, подходящих для этого климата, а также, как оказалось, для кошек и для него самого. Повсюду стояла мягкая удобная мебель, в которой можно было утонуть, но он никак не мог найти подходящее место, пока не лег на пол, не уперся ногами в кресло и не поставил лампу так, что ее свет образовал мягкий круг у его плеч. Циновка была жесткой, но это ничего. Он накрыл ее одеялом, словно в походе, а потом взял с дивана подушку — у него получилось идеальное место.

Через несколько секунд Одиночка потянулась, подошла к нему и устроилась возле правого бока, под мышкой, где он оставил газету в круге света. Бойсе занял самое удобное место — прямо посреди груди, свернувшись там и подарив свою приятную тяжесть и спокойствие, которые Эрнест всегда принимал за любовь. Так же как рыбы обладают способностью быстро двигаться, кошки обладают способностью оставаться неподвижными. Это был их дар, и можно многому научиться, наблюдая, как они оттачивают свое мастерство. Когда лежишь рядом с ними и дышишь так же, как они, иногда начинает казаться, что вас объединяет великая и удивительная тайна.