Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 26

Я не знала всех ответов, но со мной что-то происходило. Я влюблялась. Это было чудесно и это было ужасно. Мне хотелось убежать не оглядываясь. И одновременно хотелось закрыться с ним в номере и остаться там навсегда.

— Дай мне немного времени, ладно? — наконец ответила я, выпрямившись и глядя ему прямо в глаза. — Скоро покажу. Обещаю.

— А разве у нас осталось время?

— Наверное, уже не в Испании.

Он замолчал. У меня оставалось еще дней семь или десять. У него — немного больше. Мы старались не говорить об этом, но теперь, похоже, у нас не было выбора.

— Отсюда все, что осталось дома, кажется ненастоящим, — помолчав, сказал он. — У меня нет ни жены, ни трех сыновей, ни начатого романа. У меня нет счетов за квартиру и людей, которые рассчитывают на меня. Вообще ничего нет, кроме ежедневных корреспонденций и желания не получить пулю. И кроме тебя.

— Но как только ты вернешься в Ки-Уэст, это ощущение исчезнет, — закончила я за него, в то время как внутри все бушевало. — Именно это ты и имеешь в виду. Все поменяется местами, и Мадрид станет тем, что нереально.

— Похоже на то.

Я ждала, что он так ответит, но все равно удивилась. Его слова в точности соответствовали тому, чего я боялась. Он разобьет мне сердце, случайно, и не было ни шанса, что он станет моим. Эрнест вернется к Паулине, это было очевидно с самого начала. Но я пыталась убедить себя, что между нами каким-то образом останется крепкая дружба. Разве мы не были друзьями? Я не могла поверить, что мы просто исчезнем из жизни друг друга после всего, что было, но он, похоже, предлагал именно это. Мы были мимолетным явлением, интерлюдией. Чем-то несущественным. Я знала, что скоро стану для него никем. Было невыносимо больно осознавать, что он отдаляется от меня, и как раз тогда, когда я начала понимать свои чувства.

— Ты удивительный человек, — сказала я ему, стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал. — Я буду по тебе скучать.

Его взгляд смягчился.

— У нас еще есть несколько дней.

— Я так не могу. — Я наклонилась к нему, коснулась лбом его лба и замерла, запоминая запах кожи, тепло хлопковых простыней, каждую деталь комнаты, словно все это готовилось исчезнуть и превратиться в призрак. Потом встала, расправила плечи и вышла не оглядываясь.

Пока я шла в свой номер, чувство одиночества и страх расползлись по всему телу. Они плотно и знакомо накрыли меня. Наполнили карманы и все свободное пространство внутри и снаружи, мне срочно надо было на что-то облокотиться, чтобы не упасть. За считаные минуты я осталась одна и без любви.

«Он никогда и не был твоим», — услышала я тихий внутренний голосок. Но разве это имело значение? Я все равно потеряла его.

Часть 3. По дороге домой

(Май 1937 — февраль 1939)

Глава 22

Уже позже я поняла, что мне надо было вернуться в Сент-Луис, повидаться с мамой и пожить в своей старой спальне под крышей дома на Макферсон-авеню. По крайней мере, пока не удастся излечиться от Мадрида, как от лихорадки. Но вместо этого я решила поехать в Нью-Йорк, туда, где вместо очередей за хлебом и грузовиков, набитых ранеными с перепачканными лицами, были цветущие каштаны, розовые облака и потоки желтых такси. А вместо танков на улицах и «юнкерсов», ревущих высоко в небе, дорогие машины везли веселые компании на коктейльные вечеринки. Витрины магазинов сверкали всевозможными, никому не нужными вещами: вечерними платьями, сапфировыми часами и пирожными, настолько изысканными, что их было жалко есть. Все было так красиво, и все было так неправильно.

А еще Нью-Йорк означал, что я могу помочь Джорису Ивенсу. Там он заканчивал работу над «Испанской землей»: монтировал отснятый материал и накладывал звук, который нужно было сделать таким же проникновенным и захватывающим, как и сам видеоряд. Для этого требовалось воображение. В течение нескольких недель мы встречались в специальной студии в кампусе Колумбийского университета с группой инженеров. Они пытались воспроизвести артиллерийскую стрельбу с помощью воздушного шланга, футбольного мяча, щелчков пальцев, топота ног и стука ногтей по проволочной сетке.

Мы не уходили из студии, пока от полученного результата у меня и Ивенса не побежали мурашки.

— Мне кажется, я смогу устроить нам просмотр в Белом доме, — сообщила я Ивенсу, когда работа над фильмом завершилась. — Миссис Рузвельт очень интересуется нашим фильмом. Она тебе понравится. Она всем нравится, хотя может быть и ужасно свирепой.

— Если у тебя получится, то мы можем встретиться в Вашингтоне в июле или в августе. Я напишу Эрнесту. Он будет на седьмом небе.

— Я тоже ему напишу, — сказала я, как будто это было так просто. Я думала о нем почти постоянно, а потом ругала себя за это. Было глупо продолжать так дальше, скучать по тому, чего у нас, возможно, и вовсе не было. Помимо Эрнеста, сама Испания лишила меня покоя — война проникла в мое сознание. Там я остро ощущала, каким важным, живым и настоящим был каждый день и какой нужной и значимой была я. Наконец-то нашлось место, куда получилось идеально вписаться, а люди вокруг были такими, о которых нравилось заботиться и переживать. Но все это закончилось, и как дальше жить?

Я начала засиживаться допоздна, слишком много курить и подолгу смотреть в темные окна, думая об Амелии Эрхарт[9]. Все следили за ее полетом, отмечая маршрут в заголовках ежедневных газет, и представляли, каково это быть свободными. А потом она пропала, радиосигналы поначалу были слабыми и прерывистыми, а затем исчезли вовсе. Президент Рузвельт пошел на неслыханные расходы и отправил на поиски половину Военно-морских сил США. Но пока все было тщетно: казалось, что море или небеса разверзлись и поглотили ее.

Это окончательно выбило у меня почву из-под ног и заставило чувствовать себя ужасно одинокой. И вспоминать Испанию еще острее. Все в этом мире, включая меня, может исчезнуть, если рядом нет людей, которые по-настоящему тебя понимают. Они встретятся на твоем пути в нужный момент, даже если жизнь будет жуткой и мрачной. Узнают тебя, даже если ты сам перестанешь узнавать себя в зеркале.

Мы решили, что восьмого июля покажем фильм Рузвельтам. Договорились встретиться на Пенсильванском вокзале в Ньюарке. Я приехала первой и ждала под сводчатым потолком, выложенным голубой плиткой, чувствуя одновременно и возбуждение и раздражение. Когда приехали мальчики, сначала Ивенс, а потом Эрнест, я попыталась замаскировать свою нервозность шутками о еде в Белом доме. Смеялась, что нам понадобится целая куча контрабандных бутербродов. Когда мы сели в поезд, я, дурачась, изобразила, что засунула один в ботинок. Без умолку болтала о том, как великолепна миссис Рузвельт во всех отношениях, кроме планирования меню. Никак не могла перестать шутить, потому что понимала, что если остановлюсь, то могу разрыдаться.

В тот вечер мы поужинали сквобом, который напоминал подошву, безвкусным молочным супом неизвестного происхождения и салатом, обильно сдобренным влажными ломтиками ананаса. Мы с Эрнестом ни разу не остались наедине, чему я была очень рада. Мне никак не удавалось понять, что нужно чувствовать, говорить и желать.

Фильм отлично отвлекал от этих мыслей. Президент и миссис Рузвельт казались очень заинтересованными, они задавали вдумчивые, проницательные вопросы о нашем пребывании в Мадриде, как и Гарри Хопкинс, которого я не видела много лет. Все они согласились, что фильм получился по-настоящему сильным и полезным. Единственный их совет заключался в том, чтобы повествование было менее сдержанным. Они ждали сильной антифашистской пропаганды и не видели смысла в художественных изысках. Но поскольку фильм уже был доделан, пламенную речь можно было произнести для аудитории перед показом.

Ивенс был рад, что все прошло так гладко. Нас всех пригласили остаться на ночь, и пока Ивенс и Эрнест допоздна корпели над речью, я постучала в дверь миссис Рузвельт.