Любовь и пепел - Маклейн Пола - Страница 10

— Так и будет.

— Ты уверена?

Чувства пьянили.

— В этом — да.

— Просто приезжай в Нью-Йорк, — вдруг сказал он. — Тут со всем разберешься, затем я куплю тебе стейк, а ты покажешь мне пару-тройку своих историй.

— Хорошо. Но сначала нужно закончить книгу. Возможно, мне тоже понадобится волшебный финал. Я еще не знаю.

— Ты узнаешь.

— До свидания. Эрнест. Я ужасно рада, что мы стали друзьями.

— До свидания, дочка, — нежно сказал он и закончил разговор.

Я продолжала держать трубку, гадая, можно ли доверять этому странному повороту судьбы.

Весь январь и весь февраль Эрнест звонил каждые несколько дней, он был в приподнятом настроении и рассказывал об Испании. Говорил, что думает о себе как об антивоенном корреспонденте, но считает, что обязательно должен поехать. К сожалению, он уже много лет не занимался журналистикой, но ему не терпелось вернуться к этому занятию, отказавшись от безопасности и уюта, которые были у него сейчас. Прошло уже много времени с тех пор, когда последний раз ему было холодно и некомфортно. У него была необходимость выбить себя из равновесия. Эрнест объяснял, что слишком комфортная жизнь может стать самой губительной вещью для писателя. «И не запрещать себе ничего — это тоже опасно».

— Понимаю, о чем ты, — ответила я ему. — После того как в прошлом году умер отец, я перебралась сюда, чтобы быть с мамой, и я знаю, что приняла правильное решение. Но чувствую себя слишком укутанной и сытой. Как тюлень в зоопарке. — И, помолчав, добавила: — Наверное, это звучит неблагодарно.

— Вовсе нет. В этом есть смысл. — Затем он добавил: — Я сожалею о твоем отце. Мой застрелился.

— Это просто ужасно! — Я читала об этом в газете, но все же было нечто особенное в том, чтобы услышать это от него лично. Он был прежде всего человеком и писателем, а не избалованной знаменитостью, о которой все говорят.

— Наверное, для него ужаснее, чем для меня, но тогда так не казалось. Мне было двадцать девять. Мой сын родился тем летом и чуть не убил свою мать. Потом зима заставила отца разнести себе голову. Никто не мог этого предвидеть, а я должен был. Я не удивился, просто разорвался пополам. Это был отвратительнейший год в моей жизни, ну или один из.

— Надеюсь, когда-нибудь станет легче, — сказала я ему. — Я все еще чувствую себя ужасно от того, что́ мы друг другу наговорили. И от того, что́ не смогли сказать. Как ты думаешь, можно ли примириться с прошлым?

— Черт! Думаю, что можно попробовать. Но в любом случае уже вряд ли получится заслужить прошение.

Какое-то время мы молчали, казалось, линия между нами натянулась под тяжестью того, чем мы поделились. Было непонятно, почему я, разговаривая свободно с почти незнакомым человеком, чувствую себя с ним так спокойно. Хотя был ли он простым незнакомцем?

Незадолго до этого разговора я отправила ему рассказ под названием «Изгнание», который написала еще в Германии прошлым летом. Он был о немце, который решил, что больше не может терпеть нацистов, и уехал в Штаты. Там он понял, что жизнь не изменилась и все еще ужасно трудна. Герой чувствует себя таким же чужим в новой стране, да и вообще в мире. Эрнест сказал, что ему очень понравился рассказ и что он отослал его своему редактору Максу Перкинсу, который захотел опубликовать его в журнале «Скрибнерс», если, конечно, я соглашусь на несколько исправлений и сокращений. Вскоре мы с Перкинсом уже обменивались письмами по поводу публикации. И вот так я проскользнула в жизнь, которая, казалось, принадлежала кому-то другому.

— Журнал «Скрибнерс», — сказала я маме. — И они мне заплатят. Эрнест действительно становится моим защитником. Не могу в это поверить.

— Мне неприятно это говорить, но ты красивая девушка. Уверена, что у него нет на тебя видов?

— Не начинай, мам. Мы говорим о по-настоящему важных вещах. И не было ни одного разговора, чтобы он не упоминал Паулину и мальчиков. Он очень предан им.

— Так и должно быть. Просто будь осторожна. Это все, что я хотела сказать.

— Ты же не думаешь, что у меня есть какой-то скрытый замысел? — оправдывалась я. — Он мой вдол, мама. Чудесный, сверкающий идол, необычайная личность. Я только хочу быть с ним рядом и впитывать его свет. Не понимаю, как ты можешь винить меня за это.

— Никто никого не обвиняет. Я на твоей стороне, не забывай.

— Как я могу? Ты всегда была на моей стороне, всегда. Даже когда я сама не была. — Я подошла к ней, легонько сжав ее руки, и заглянула в голубые глаза. — Все действительно будет хорошо. Я знаю, что делаю. — Потом я поднялась в свою комнату; завернулась в одеяло и долго стояла у окна, думая о Нью-Йорке.

Как бы мне ни хотелось разобраться с поездкой в Испанию и повидаться с Эрнестом до его отплытия, я была полна решимости сначала закончить книгу. Запершись в своей комнатушке на две недели, я наконец в один напряженный день выдала последние двадцать страниц. Я так трудилась, что даже не знала, что получилось, и ужасно боялась узнать. Но написанные страницы уже радовали и сами по себе. Я аккуратно сложила их в стопочку и перевязала широкими резинками, а затем, молча взвесив рукопись в руках, засунула в ящик стола. Когда-нибудь я соберусь с силами и прочитаю, что у меня получилось или не получилось.

Я чувствовала себя измотанной, мне хотелось движения, меня словно оставили в темноте на несколько лет где-нибудь в Сибири, без единого проблеска солнца. Вытащив с чердака потрепанную холщовую сумку, я быстро собрала вещи, надеясь, что по прибытии в Нью-Йорку меня будет время привести себя в порядок.

— А что вообще нужно во время войны? — спросила я у мамы.

— Смелость, я полагаю. Но я бы еще взяла с собой кусок мыла. И теплые носки.

— Ты же знаешь, что со мной все будет хорошо, правда?

— Конечно, — солгала она и, поцеловав, оставила паковать вещи.

Глава 8

Перед тем как сойти с поезда на Пенсильванском вокзале, я пересчитала свои гроши и нахмурилась. Чтобы добраться на пароходе до Европы, требовалось выложить кругленькую сумму, так что моих ста шестидесяти долларов не то что на каюту — на чулан для метел не хватит. Кроме того, нужны были деньги на проживание в Мадриде. Эта сумма увеличивалась или уменьшалась в зависимости от того, как долго я собиралась там пробыть. Но я не знала этого наверняка. Впрочем, как и всего остального.

Сначала я поехала к подруге в Гринвич-Виллидж. Там я задержалась лишь для того, чтобы бросить сумку в угол и подкрасить губы. Затем отправилась на поиски Эрнеста в «Барклай»[5], где, по его словам, он остановится либо предупредит портье, где его искать. Но никто о нем ничего не знал. Я, по-видимому, сильно озадачила портье, стоя на мраморном полу, как деревянная утка, и пытаясь придумать, что же делать дальше. Но стоило мне присесть, прокручивая в голове возможные варианты, как со стороны улицы распахнулись двери и вошел он, в окружении большой шумной компании.

— Дочка! — крикнул Эрнест, увидев меня, а затем, подхватив своей ручищей, потащил к лифтам, даже не потрудившись представить друзьям.

Двери лифта закрылись, и мы начали подниматься. Все вокруг продолжали разговаривать друг с другом, холодом веяло от их пальто, а я стояла и кусала губы, надеясь не обронить какую-нибудь глупость. Даже не знаю, почему я решила, что найду Эрнеста одного и что мы пойдем в кофейню, где будем рассуждать о писательстве, а потом, может, сходим куда-нибудь еще поесть спагетти и поболтать. Теперь все это выглядело невероятно глупо. Он оказался в центре урагана. Он был вихрем, направляющим его.

В номере Эрнеста я забралась в синее бархатное кресло и постаралась не путаться под ногами, пока сразу с двух телефонов заказывали в номер выпивку и икру. Он бросил пальто на край кровати и сел прямо на него, развязывая галстук. Наши глаза на мгновение встретились, и он едва заметно улыбнулся мне. Затем отвернулся и рявкнул: