Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812 - Мэхэн Альфред Тайер - Страница 13

Единственным оружием в эпоху Французской революции была пушка. До холодного оружия или до рукопашного боя если дело иногда и доходило, то только к концу сражения. Однако, говоря о пушке, никоим образом не следует отделять ее от орудийной платформы, употребляя это слово не только в его узком техническом значении, но подразумевая под ним и весь корабль, который несет пушку в бою. От искусного управления им зависит занятие сражавшимися положения, наивыгоднейшего по отношению к действию артиллерии и наиопаснейшего для противника. Это управление – дело командира, но когда цель его достигается, то на сцену выступает искусство артиллериста в производстве стрельбы с быстротою и меткостью, несмотря на препятствия, представляющиеся в волнении моря, в быстрой перемене места неприятелем, в трудности прицеливания через узкие порты. Таким образом, искусство моряка-воина и искусство профессионального артиллериста, пушка и корабль, орудие и платформа дополняют друг друга. Корабль и его орудия вместе составляют одно оружие, движущуюся батарею, которая требует быстрого и точного управления во всех ее частях. Это управление осуществляется живым организмом, связанным в одно целое зависимостью всех частей от головы и, таким образом, действующим по общему побуждению, разделяющим общие традиции и живущим общей жизнью.

Было бы легкомысленно утверждать, что все это легко было видеть… Легко – но только людям, занимавшимся военно-морской профессией, и совсем не легко для людей чуждых ей, способных игнорировать затруднения, в которых они не имели опыта и о которых не имели даже представления. Не один только Жан Бон С. Андре питал презрение к искусным маневрам, хотя он один был необыкновенно откровенен в его выражении. Но вышеупомянутые затруднения тем не менее существовали. Нет командира корабля без артиллериста и нет артиллериста без командира, оба должны пройти через специальное обучение своему делу. Нельзя ожидать, чтобы человек, взятый прямо с коммерческого судна, которое обыкновенно не имеет иного отношения к другим судам, кроме уступки им дороги при встрече в море, оказался способным сразу искусно маневрировать в схватке с противником, старающимся энергично нанести ему вред. Или требовать, чтобы такой человек был готовым сразу перейти от командования горстью людей, завербованных на корабль для короткого крейсерства, к управлению многочисленным личным составом, который он должен одушевлять общей идеей, обучать действовать для общей цели и подчинять суровой дисциплине, чуждой ему самому по привычкам, приобретенным им в его предшествующей деятельности. Ярмо военной службы ложится тяжело только на тех, которые не всегда носят его. Приспособленность офицера военного флота к службе обусловливалась всегда его способностью исполнять свои обязанности хорошо потому, что они слились с его «я» настолько, что сделались его второй натурой.

Все это безусловно верно по отношению к одиночному кораблю в бою. Что же сказать о соединенной силе большого числа орудий, составлявших артиллерию, быть может, двадцати пяти или даже тридцати больших кораблей, которые, несмотря на различие качеств, должны были тем не менее держаться вместе, в определенном строе, и темной ночью, и в дурную погоду, и особенно – перед неприятелем. Им необходимо совершать эволюции для сосредоточенного нападения на какую-либо часть флота противника или для отражения атаки его удачно задуманными и хорошо исполненными маневрами, считаться с потерей парусов или мачт, или принимать меры против нарушения строя от внезапных перемен ветра и других случайностей в море… Взвесив все эти условия, даже не имеющий опыта человек поймет, что удовлетворительно действовать в такой обстановке может только личный состав, обладающий и специальными способностями, и специальной подготовкой. Эти требования так серьезны, что если они и удовлетворялись когда-либо в совершенной мере, то очень редко даже и в наилучше организованных флотах мира.

Однако французское Национальное собрание закрыло глаза на эти требования, и не потому, что совсем не знало о них. Поистине умы, верования, нравственные понятия французских граждан той эпохи находились в хаотическом состоянии. Во флоте, как и в обществе, прежде всего страдала нравственность. Неповиновение и мятежи, оскорбления и убийства предшествовали тем взбалмошным мероприятиям, которые окончательно уничтожили превосходный личный состав, переданный монархией в наследство Французской республике. Это неповиновение какой бы то ни было установленной власти разразилось весьма скоро после разгрома Бастилии и насилий в Версальском дворце, т. е. вскоре после того, как почувствовалось бессилие исполнительной власти. Кажется странным, но тем не менее согласным со всем ходом дела тот факт, что первой жертвой был самый выдающийся флагман французского флота.

В течение второй половины 1789 года беспорядки происходили во всех приморских городах: Гавре, Шербуре, Бресте, Рошфоре, Тулоне. Городские власти повсюду вмешивались в дела портовых адмиралтейств и флота, недовольные матросы и солдаты врывались в ратуши с жалобами на своих офицеров. Последние же, не получая никакой поддержки из Парижа, постоянно уступали, и естественно – дела от этого становились все хуже и хуже.

В Тулоне, однако, положение вещей было самое серьезное. Начальником морских сил в этом порте был коммодор Д'Альбер де Рион, принадлежавший к французской аристократии, к которой в то время принадлежали и все флотские офицеры. Он считался наиспособнейшим адмиралом во флоте. В Тулоне же его знали и любили за прямодушие, безупречную честность и благотворительность. Справляясь в начале возникших беспорядков с относительным успехом благодаря своему такту, уступчивости и своей личной репутации, он все-таки нашел необходимым списать с судов на берег двух субалтерн-офицеров за подстрекательство к мятежу. Последние немедленно отправились в ратушу, где их приняли с распростертыми объятиями, и после того снова распространился пущенный уже ранее слух, что будто бы город минирован и будет атакован через день или два. Волнение усиливалось, и на следующий день вокруг адмиралтейства собралось несколько человек, выразивших желание переговорить с де Рионом. Он вышел в сопровождении нескольких офицеров. Толпа окружила его и оттеснила от ворот. Тогда де Рион пошел по направлению к своему дому, вероятно к официальной своей резиденции, причем чернь еще более стеснилась около него и оскорбляла его всячески, даже действием. Когда же он добрался наконец до своей квартиры, то к нему явились мэр города и еще другое должностное лицо с просьбой о помиловании обоих виновных офицеров. Де Рион долгое время отказывал им, но наконец уступил, хотя и против своих убеждений, справедливо говоря, что этот акт слабости, на который вынуждает его муниципальный совет под предлогом восстановления порядка – другими же словами, для удовлетворения и успокоения черни – послужит только поощрением к новым беспорядкам и нанесет неисправимый вред дисциплине в стране.