Комната с загадкой - Шарапов Валерий - Страница 5

– Если уж очень торопишься, выписать могу хоть завтра. Или все-таки еще поболеешь? Какой смысл на выходные глядя выписываться. Погуляешь до понедельника.

– Да нет, надо мне…

– Ну, больничный я еще на три дня выдам. Положено – болей.

Да он бы с удовольствием, если бы Ольга хотя бы пришла под окнами постоять – он бы полежал хоть месяц. Чем плохо – на чистых простынях да на всем готовом. Но надо выписываться: во-первых, на работе наверняка зашиваются, каждый человек на счету, во-вторых, никакой Ольги под окнами нет и, похоже, не предвидится. Она, должно быть, и не знает, что он в больнице. А может, разобиделась, что ее в комнату не пустили – с нее станется.

В общем, Колька решительно потребовал:

– Выписывайте.

До одиннадцати часов ожидал, когда ему выпишут больничный и прочие документы, болтая с дежурной. Она поведала множество страшных историй о ботулизме, – после чего Колька понял, как неимоверно ему повезло, – а еще о том, что как раз после его поступления в медучреждение и соседка его, Брусникина, тоже угодила в больницу.

– Надо же, как бывает. А с ней что?

– Сердце и давление. Ничего, на радостях долго не болеют, – начала было дежурная, но тут ее позвали, и, не закончив рассказ, она сунула парню в руки бумаги и унеслась.

Колька, прислушавшись к ощущениям, решил все-таки наведаться в училище – однако там его ждали лишь закрытая дверь и один-единственный дворник.

– Ты, Пожарский, что тут забыл?

– Работать пришел, – весело ответил Колька.

– Шагай, шагай обратно.

– За что караешь, дядь Вась? Просвети.

– На сегодня Семен Ильич всем вольную выдал, отпустил педсостав погулять. Они там с завхозом что-то крутоватенько нахимичили, такой забористой химией стены протравили, что не только грибок да плесень, кирпич плавится.

– Тогда до завтра, что ли?

– А это не скажу, может, что и до понедельника. Потому как во вторник были товарищи из дезстанции, тараканов пересчитали и предписали прекратить существование тараканов. Вот завстоловкой и будет прекращать.

«Если будут устраивать кирдык насекомым, то еще дня три дышать будет нечем», – сообразил Николай и попрощался с училищем до понедельника.

Вот это фартануло! И больничный, и выходные – прямо отпуск! Он сначала обрадовался, но тотчас сник. «А что толку? Делать-то все равно нечего, куда себя девать?» Но возникла и бунтарская мысль: «Черт подери, что за белиберда-то вообще? Послать все к черту и свалить на рыбалку!»

Ведь сплошные неприятности и ни одной радости! Давно уж не ходили не то что в кино, в центр не выбирались, даже по парку не гуляли! Если одна-единственная Ольга Гладкова озверела и одичала, то он-то при чем?

Колька, истомившись духовно, давно уж втайне мечтал о покое и уединении, то есть о рыбалке. Вот уж который год без выходных! То есть, как и всем трудящимся, предоставляют их, но он по давно приобретенной привычке полагал себя занятым. Как только выходной – и Ольге обязательно понадобится что-то приколотить, передвинуть, снова черный день календаря. Но если раньше после труда его ожидала заслуженная награда, то теперь ничего, кроме недовольных мин и фырканья.

Вот уже не за горами 22 апреля, и Оля становится все более и более невыносимой. Теперь она с чего-то взяла, что списки на прием в пионеры школы будут в райкоме изучать – вот обещанный «сюрприз». Как будто других дел у них нет, – есть, это любой разумный человек понимает. Но Ольга с упрямством отчаяния донимает ребят, проводит бесконечные сборы, на классных часах треплется, утомляя людей, устраивает субботники по уборке линейки – и неважно, что на дворе другой день недели. Дома тоже покою нет, все штудирует педагогические поэмы. Домашних застращала до того, что они, придя домой, шмыгают, как мыши, через гостиную к себе в комнату и сидят, притаившись.

Зайти бы после выздоровления чаю попить, перекусить чего. Но Колька как представил… и чай-то у нее – веник, заваренный неоднократно, с поганой керосиновой пленкой на поверхности. И стол наверняка завален учебниками, бумажками, карандашами и прочим хламом, от которого в глазах рябит и зубы сводит. Ну и, конечно, Ольга с поджатыми губами и мученическим выражением на лице будет изображать терпение и снисхождение, выслушивая его рассказы, поглядывая на часы и намеками разной степени прозрачности выпроваживая из дому.

В баню такие чаепития.

Он уже давно не заваливался к ней, не предупредив о визите, и предпочитал молчать. Напомнил как-то о том, что любимая – светлая голова, умница, столько лет учится, трудится в библиотеке, – наверное, что-то да осело в голове. И что не так сказал, ничего – но получил нагоняй. Выяснилось, что он есть эгоист, вахлак, лапотник, осиновый пень и даже телепень (этого Колька недопонял, но на всякий случай обиделся). Возникло четкое осознание того, что надо ее оставить в покое. Обождать. Пусть пройдет это 22 апреля, а там видно будет, она или придет в себя и поумнеет, или слетит со своего глупого поста и пойдет себе… ну хотя бы к Верке на фабрику.

А что? Тогда и времени не станет умствовать, займется настоящим делом, а не будет давить из себя Макаренко. Все равно ни черта у нее не выходит, никто с ней не считается и всерьез не воспринимает.

Ну это ладно. Только ведь прямо сейчас на дворе благодать да теплынь, и птички щебечут. Может, все-таки упрямая, заучившаяся, любимая Оля хотя бы с ним в кино сходит? Надо обдумать, как бы половчее ее убедить – а для этого прилечь и отдохнуть.

Видать, не до конца Колька в себя пришел – вроде никуда не торопился, не бегал, а все равно слабость накатила и спать потянуло. Ну а что, почему бы не соснуть, рассудил он и завалился на диван.

И вновь проснулся от шума в соседской комнате. Только теперь это был иного рода гвалт: что-то двигали, роняли, шуршали и даже приглушенно скандалили.

«Нет, ну они там серьезно?!» Вот что за засада! Если б надо было вскакивать на работу в шесть утра, то даже если бы вокруг койки кто плясал, стуча в кастрюлю да в кованых сапогах, – не проснулся бы, разве прикрыл бы голову подушкой. А теперь, когда законный больничный и можно дрыхнуть хоть до вечера, – соседка такую свинью подложила! Спугнула сладкий дневной сон.

– Зараза криворукая, – бурчал Пожарский, тыча кулачищем ни в чем не повинную подушку. Была еще надежда снова задать храповицкого, только ж лег!

Но тут в голову забрела бодрая, бдительная мысль: тетя Таня же в больнице!

«Может, вернулась раньше? Да нет, быть не может, меня столько не выпускали, а ее с давлением тем более. Кому бы там быть в… а между прочим, сколько натикало? Мать честная, уж три часа».

Колька потащился смотреть, что там на этот раз. Теперь дверь в комнату Брусникиной была полуоткрыта, но он все равно стукнул пару раз. Появилась из комнаты неведомая девчонка лет двенадцати. Вышла в коридор, дверь за собой закрыла и смотрит. Смешная! Тощая, как курья нога, вся затянутая в черное, – это по такому-то паруну да жарыни.

Смотрит исподлобья, мордашка белая, точно солнца вообще не видела, брови темные, вздернутые, ресницы длинные, пушистые, глаза серые. На стриженой голове платок. Больно мелкая, ростом чуть больше собаки, и смотрит снизу вверх, точь-в-точь как осторожная дворняжка на улице. И так же ногами перебирает, переступая крошечными ножками.

Колька, разумеется, не разоржался, что было бы некрасиво, только спросил:

– Ты еще кто?

– Кто. Зоя. Желаю здравствовать.

– И тебе не болеть. Ты кто такая, откуда тут взялась?

– Взялась? Зоя я.

– Понял, что Зоя. Что делаешь в чужой комнате?

– Комнате… не чужая ничего. Зоя я. Брусникина.

– А, так это ты там вещи роняешь?

– Роняю. Я полы мою, убираюсь… – она вдруг как будто что-то сообразила, – а тут пришли дымоход проверять.

«Что ж она, как эхо, и точно по голове стукнутая?» – подумал Колька и вдруг до него дошло:

– Погоди, как это – Зоя?! С чего вдруг Брусникина? Серьезно ты, что ли?

Та надулась, начиная сердиться на тугодумие Кольки, но, не забыв поддакнуть, подтвердила, что да, она Зоя и Брусникина.