Сергей Курёхин. Безумная механика русского рока - Кушнир Александр - Страница 14

Москву решили брать и числом, и умением. Решили не просто сыграть очередной рок-концерт, а резко добавить экспрессии и не скупиться на всевозможные трюки.

«Перед выступлением мы нашли в полу сцены люк, и не использовать его было бы странно, — вспоминает Гребенщиков. — В середине какой-то песни люк открывался, и из него вылезало несчетное количество саксофонистов. Вначале появлялся Чекасин с саксофоном, потом Курёхин, потом Болучевский и Бутман. Это производило сильное впечатление».

На сцене заварилась настоящая каша. Увидев, какой вокруг бушует драйв, из зала выскочил тощий субъект со шрамом на груди и пустился в отчаянные пляски. Это был никому не известный Петя Мамонов, который жил неподалеку от сада «Эрмитаж» и заглянул туда по случаю в трениках и полосатых тапочках. Глядя на извивающегося в эпилептических судорогах будущего командира «Звуков Му», Курёхин поймал себя на мысли, что хорошо бы такого городского сумасшедшего включать в свои проекты. Но, как показали дальнейшие события, Петр Николаевич на все предложения о сотрудничестве отвечал решительным отказом. Видимо, хорошо знал цену и себе, и своему безумию.

Следующую анархическую акцию «Аквариум» устроил в самом центре Москвы — в конференц-зале Архитектурно-планировочного управления (Глав-АПУ). Джаз-панковская атака проходила при включенном свете и была расцвечена яркой картинкой: одетый в белоснежное кимоно босоногий Гребенщиков, дикая Пономарева, непрогнозируемый Болучевский и дорвавшийся до допотопной электроорганолы Курёхин.

Во время исполнения психоделической сюиты «Мы никогда не станем старше» рамки синтезатора стали для Сергея слишком тесными. Исколотив электроорганолу, он схватил две флейты и долго дул в них, имитируя вселенский апокалипсис. На «Блюзе простого человека» Курёхин начал стучать железками по алюминиевой миске, а Гребенщиков в микрофон выплевывал слова, словно пули из автомата: «Мы все бежим в лабаз, продрав глаза едва, / Кому-то мил портвейн, кому милей трава, / Ты пьешь свой маленький двойной / И говоришь слова...»

В перерыве БГ предупредил Курёхина, что во втором отделении будет «джаггерствовать и ричардствовать». В свою очередь Сергей, вдохновленный просмотренным накануне у Саши Липницкого видеофрагментом, в котором Сид Вишес исполнял синатровскую My Way, предложил музыкантам «Аквариума» сделать нечто подобное. После коротких раздумий друзья остановились на лирической композиции «Подмосковные вечера», из которой решено было сделать грязный гаражный панк. В итоге второе отделение закончилось варварским исполнением «Подмосковных вечеров», причем явное издевательство над советскими идеалами происходило на фоне кумачового плаката «Решения XXVI съезда Коммунистической партии Советского Союза — в жизнь!»

Организаторы концерта судорожно глотали валидол, а охреневший электрик со словами: «Я прекращаю это безобразие!» все-таки потянул рубильник вниз. Это нехитрое движение прекратило подачу тока в здание. Данный щемящий момент запечатлен на концертном диске «Электрошок», где слышно, как флейтист Дюша Романов изо всех сил вопит в микрофон: «А я не помню дальше слов, а я не помню больше слов!» И, что бы ни говорили снобы, это и был настоящий панк-рок.

Владимир Болучевский впоследствии вспоминал, что во время этих выступлений Курёхин безжалостно лупил по крышке рояля, делая акцент не на мелодии, а на ритме. На каждом концерте «Аквариума» он выходил на сцену, словно шел в последний бой. И это было не настроение, не случайность и не стечение обстоятельств. Это был образ жизни Сергея Курёхина. Это была позиция.

...достучаться до Лондона, или Позиция для прыжка

Дайте мне хорошее помещение и два микрофона, и я запишу всё что угодно. Алан Парсонс

В какой-то момент перед Курёхиным, как перед любым независимым музыкантом, встали два вопроса. Как в условиях монополии фирмы «Мелодия» записать свои фортепианные произведения? И как сделать так, чтобы эта работа увидела свет на пластинке? На первый взгляд это казалось совершенно невозможным, поскольку Курёхин не являлся ни членом Союза композиторов, ни артистом Ленконцерта, ни музыкантом филармонии. А это значило, что, несмотря на постановление ЦК КПСС «О работе с творческой молодежью», путь в профессиональную студию Сергею был закрыт. Но так только казалось. Как говорится, в каждом заборе должна быть дырка.

Семнадцатилетнего хиппи Сергея Свешникова Курёхин знал еще с времен театра Горошевского, где сын репрессированного советской властью художника играл главную роль в спектакле «Шинель». Затем обладавший недюжинными артистическими способностями Свешников несколько раз ложился в дурдом с благородной целью откосить от советской армии. Выйдя из психушки на волю, Свешников увлекся звукорежиссурой и вскоре превратился из самоучки в талантливого саундпродюсера.

«Чтобы не получить статью за тунеядство, я в 1979 году устроился работать в студию Театрального института на Моховой», — вспоминал спустя тридцать лет Сергей Борисович, который, по его собственному признанию, был в то время «двадцатилетним хиппи и наркоманом». В дневное время он озвучивал студенческие спектакли, а по ночам осваивал имевшиеся в театре студийные магнитофоны — венгерские STM и отечественные МЭЗы. Такая же материальная база была в те годы у Александра Кутикова в Москве, у Полковника в Свердловске и у Андрея Тропилло в Доме юного техника на Охте. Стартовые технические возможности первых советских саундпродюсеров были равны, и дело оставалось за малым — отважно шагнуть в смутную мглу студийной звукозаписи.

В конце 1970-х Свешников сделал несколько пробных сессий акустического дуэта Гребенщикова с Гаккелем, а также попытался зафиксировать на пленку панк-боевики Свина. С 1980 года Свешников начал записывать экспериментальные джемы Курёхина — то в компании с Игорем Бутманом и гитаристом Александром Пумпяном, то вместе с Вапировым, Фаготом и немецким кларнетистом Хансом Кумпфом.

«Сергей относился к фортепиано не как пианист, — вспоминал Свешников. — Он воспринимал его как некий черный ящик. Я помню, как он привязывал туда какие-то колокольчики, лупил руками по корпусу рояля, орал и топал ногами. А когда мы закончили запись и прослушали весь материал, Курёхин как-то по-особенному замечательно улыбался».

Понимая, что выпустить в СССР альбом с авангардной музыкой не представляется возможным, Курёхин обратил свои взоры на Запад. Его не сильно смущал «железный занавес», существовавший еще со времен «холодной войны». Прорваться сквозь стену культурной изоляции казалось чем-то из области фантастики, но Курёхин решил эту проблему со свойственным ему изяществом.

Единственная лазейка, ведущая в мир современной музыки, пролегала к нам через антенны импортных радиоприемников, считавшихся такой же роскошью, как катушечный магнитофон «Олимп-001» или стереопроигрыватель «Эстония». Ставшая крылатой фраза Гребенщикова «Я включил приемник, услышал Beatles и понял, для чего живу» точно отражала дух времени. И Курёхин был одним из носителей этого духа. Напомним, что еще в Евпатории Сергей сквозь рев «глушилок» слушал на коротких волнах музыкальные передачи «Голоса Америки», «Би-Би-Си», «Радио “Свобода”», «Радио “Люксембург”». И в какой-то момент он решил перейти от теории к практике.

Записывая на магнитофон джазовые выпуски ВВС Russian Service, Курёхин узнал, что их идеолог Алексей Леонидов создал небольшой лейбл Leo Records. На нем планировалось выпускать записи трио Ганелина, Сесила Тейлора, а также множество неоджазовой музыки. Интуитивно прочувствовав векторы развития Leo Records, Курёхин понял, что настала пора действовать.

Но как достучаться до Лондона? Как прорваться сквозь жесткий прессинг КГБ, вскрывавшего письма и бандероли и контролировавшего всю частную корреспонденцию, идущую на Запад? Курёхин узнал домашний адрес Леонидова, настоящее имя которого было Леонид Фейгин, и написал ему откровенное письмо, которое передал в Лондон через знакомых иностранцев.