(Гром, молния, мастер боди-арта превращается в плоский грязный унитаз допотопной конструкции и улетает в сторону Чечни. Его модель лежит, скрючившись, на полу и горько плачет.)

Маньеристам слова и маньеристам жизни

Гниение и смерть всегда сопровождают

цветение и жизнь, но сколько – охереть! –

в искусстве говнюков, всех тех, что утверждают,

что жизнь – она и есть гниение и смерть.

Но что такое смерть? Всего одно мгновенье,

и жить – всегда длинней, чем хлоп – и умереть.

Лишь мудаки живут для скорби и гниенья,

повсюду мнится им гниение и смерть.

Мне почему не люб поэт Иосиф Бродский?

И внятен, и умен, и от властей страдал,

но вечное нытье и взгляд его уродский

на таинства любви – в гробу я их видал.

А сколько их таких угрюмых мини-бродских

и в прозе, и в стихах, и в песнях типа рок!

Милей мне голый раж увеселений скотских,

поющий Филиппок и жидкий юморок.

Однажды я был зван на вечерок поэтов,

стишонки – так себе, зато огонь, задор!

а поэтески там показывали ЭТО –

я хохотал до слез, хоть слышал полный вздор.

Веселый дурачок и выспренный зануда,

кого из них двоих решишь ты предпочесть?

Да предпочти меня и Орден наш, покуда

мы живы и творим, пока мы дышим здесь.

Я часто вижу сон: Амур подвис на небе,

и член его с небес свисает, словно жердь,

а на Земле, с косой, на сжатом в скирды хлебе,

сосет его конец оскаленная Смерть.

Максим

Человек он был гадкий, поэт никудышний,

а вот помер – и как-то взгрустнулось о нем.

Значит, вона как распорядился Всевышний,

во как парня накрыло глаголом времен.

Помню, ездили как-то мы с ним к Пеликану

в город Пушкино, вроде бы как на пикник,

и дружок мой с собой прихватил обезьяну,

англичанку по имени мисс Браунсвик.

Англичанка Максимушку очень боялась,

трепетала, юлила и жалась к нему,

на Россию смотрела в окно, умилялась,

а чему умиляться-то там, не пойму:

зачушкованные всякой дрянью откосы,

трубы, грязные стены депо и цехов,

и на станциях люди – пьянтосы, обсосы,

в общем, чудная почва для русских стихов.

Вот под это мой кореш Максим Новиковский

англичанку развел: что, мол, русский поэт,

типа Бродский второй или, там, Маяковский,

что приюта душе его сумрачной нет,

и при первой же встрече ее отсарначил

как сорвавшийся на берег пьяный матрос.

Эту леди никто, как Максимка, не фачил

(извините за рифму: согласен, говно-с).

В общем, прибыли мы на пикник к Пеликану

(он тогда еще не был известным певцом).

То и дело Максим посылал обезьяну

сигареток стрельнуть и в ларек за винцом.

Англичанка же бздела на улицу выйти,

и по-русски не знала, и страшно одной,

но Максимка толкал ее в тити и мити

и орал: «Что, коза, надоело со мной?»

Вся компания, сдерживаясь, хохотала –

это было смешно, хоть Максимка был гад.

А потом вообще всем все по фигу стало,

а потом электричка везла нас назад.

А потом наш Максим с англичанкой уехал

и прижил в Альбионе дитя от нее,

а потом он обратно в Россию приехал

(что за рифма попалась опять, е-мое).

А потом он пропал, потому что поэты –

вообще никакие – не стали нужны.

А теперь вот его и физически нету.

Ну а я жив-здоров, я любимец страны.

По идее, не он – я скопытиться должен,

настоящий поэт должен быстро сгорать.

Но на все эти штампы прибор мой положен.

Я понятно сказал? Не хочу умирать!

Пусть уроды и бездари дохнут от злости,

а такие, как я, ублажают народ.

Упокойся же с миром, Максим Новиковский,

ты отличный был парень, хотя и урод.

Умер Максим – и …с ним.

Глагол времен, металла звон.