Сонник Инверсанта - Щупов Андрей Олегович - Страница 9

Подобрав с земли сосновый шишковатый сук, я укоротил его ударом каблука и заковылял, как самый заправский странник – одной рукой неся дипломат, второй добросовестно опираясь на самодельный посох.

Удивительно, но я совершенно успокоился. Зрелые годы, увы, приносят свои дивиденды. Это в возрасте тинэйджера я бы, пожалуй, растерялся, может, даже всплакнул или напротив – преисполнился мальчишечьего восторга, а сейчас посидел, подумал и принял все случившееся, как факт. Несколько странный, не самый приятный, но все-таки факт, с которым вполне можно примириться. Наверное, с годами мы просто устаем от впечатлений, устаем удивляться и устаем пугаться. В самом деле, чем те же тучи отличаются от НЛО? Да только тем, что постоянны и привычны.

Так что – плохо это или хорошо, но мы привыкаем.

К ужасам, смерти и радостям.

К тусовкам, шуму и одиночеству.

К ссорам, крови и ненависти.

Практически ко всему…

И вся наша жизнь, по сути, одно растянутое по времени приспособление к окружающему, поиск желаемого симбиоза с реалиями. Каждый из нас живет, согласуясь с собственной энергетической синусоидой, отыскивая в жизни свою заветную лазейку, свою замочную скважину, что кратчайшим путем выводят к желанной кульминации.

Если лет в семь-восемь я слыл сорванцом-беспредельщиком, никого и ничего не боялся, дрался по десять раз на дню, дергал девчонок за косы, мастерил рогатки и запускал жутковатые ракеты, то к классу этак пятому, вся моя бодрая дурь куда-то повыветрилась, и наступила иная пора – с иными привычками и причудами. Был даже годик откровенных страхов, когда боялся всех и каждого, видел в темноте неведомых призраков, из дома выходил с непременной оглядкой. А потом вдруг снова нахлынула драчливая буза, и я начал биться за роль лидера, тут и там собирая ватаги, с удовольствием наводя ужас на мирных обывателей. Что и говорить, – пылкое было времечко. Жаль, длилось недолго. Чуть позже грянула любовная меланхолия – с обязательным диваном, тоскливым потолком и песенными стонами с магнитофонных лент. На улицах я лип глазами к женским фигурам и, скрежеща зубами, мечтал о публичных домах. Дрался уже почти по-взрослому и, мыкаясь беспризорным хунвейбином, часами простаивал под окнами «дульсинеи» из параллельного класса.

А после все снова прошло. И опять-таки – странным зигзагом. Вспышка жизнелюбия в институте, знакомство с алкоголем и запахом женских тел. Первые опыты похмелья приобщили к крепкому чаю и огуречному рассолу, а в женщинах наряду с щедростью и широкой душою неожиданно открылись коварство и абсолютно мужская похоть. Это было даже не открытием, а подобием шока.

Только к двадцати годам, предприняв судорожное усилие, сознание вырвалось на ослепительную поверхность осмысленного бытия, и мир в очередной раз преобразился. Как если бы вчерашний зомби сделал робкий шажок и вдруг превратился в человека.

Я начал осваивать устойчивую мимику, творить из ничего собственные мысли, научился презирать окружающих. Нерях я презирал за нечистоплотность, домохозяек за суету, сокурсников за нескромно растянувшуюся юность. Я и себе презирал, чем, кстати говоря, чрезвычайно гордился. Презирал за лень и скучные глаза, за отсутствие силы Дикуля и Власова, за неумение петь голосом Высоцкого или Онуфриева. К женщинам же я в очередной раз охладел. Образ первой, озолоченный юношеской памятью, заслонил все видимые горизонты. С идеалом равняться трудно, и женская выстраиваемая шеренга была на порядок ниже утвержденной ранее ватерлинии. Ниже начиналась вода, и, заставляя себя нырять, я очень скоро начинал задыхался. Друзья и приятели весело пускали пузыри, забавлялись с кем ни попадя, а у меня же ничего не получалось. За эту животную недостаточность я также себя слегка презирал, может быть, подспудно подозревая, что внутренняя трансформация еще не закончена, и презрению суждено перейти в понимание, а пониманию – во что-то доброе и всепрощающее.

Наверное, уже тогда я подспудно верил, что зрелость приходит лишь с опытом страданий. Последние – катализатор роста, и напротив, счастье с успехом – злейший ингибитор. Даже для самых и самых талантливых, чему ярчайший пример – благополучный Набоков. Увы, этот блистательнейший стилист так и не создал, на мой взгляд, ни одного большого романа, а средненьких способностей Толстой, беспрерывно страдая, все-таки дорос до «Войны и Мира».

Так или иначе, но то, что в юности повергает в шок и смятение, лет этак через десять-пятнадцать обращается в свою полную противоположность. По крайней мере – переносится неизмеримо легче. Конечно, без легкомысленной улыбки, но и без лишних истерик. И нынешнее свое «чэпэ» я также твердо вознамерился пережить. По возможности без стенаний, без харакири и веревочных петель. Слишком уж много сумасшедшей материи повидал я за последние годы, чтобы впадать в отчаяние. По крайней мере, я мог уже понять, что жить, любить и дружить можно даже в этом не самом комфортном состоянии.

Глава 6 Диалог в джунглях

Уловив справа от себя шевеление, я остановился. Щурясь, вгляделся в куцые заросли и вновь позволил себе расслабиться. Картинка, представшая взору, была вполне мирной. Сельский труженик самого простецкого вида вдохновенно мочился под елочку. Лицо труженик имел улыбчивое, глазки же его были подморожены добродушным хмельком. Да и почему ему было не улыбаться? Я сам порой завидовал вольным собачкам, которые запросто на глазах у всей улицы могли пописать на любом углу, под любой трибуной. Я же, пришпиленный нуждой, в поисках укромного места метался по дворам, нырял за гаражи и подобно киношному ниндзя прятался за кустики акаций.

Помнится, выпало мне счастье провожать приехавшую из Франции даму. Всего-навсего до такси. И, разумеется, по дороге нам повстречался пролетарий, мирно поливающий чугунную изгородь. На багровом личике его был написан упоенный детский восторг, и на нас он глянул с благостным прищуром. Дескать, смотрите, как прекрасен мир и как чудна природа!

Я был смущен, а моя француженка в изумлении всплеснула изящными кружевными перчаточками. «Ой-ля-ля! Вот это по-настоящему! – вскричала она. – Никаких комплексов!…» Переубеждать гостью я не решился…

– Эй, латушный! – услышал я неожиданно. – Михель на ногу, на-ко?

Селянин тоже был из породы зорких. Во всяком случае, меня среди деревьев он узрел без особого труда.

– Так михель, на-ко, или не михель?

Я внутренне зарычал. Опять выходило несуразное. Меня о чем-то спрашивали, а я снова ни черта не понимал. Чтобы не оставаться немым, я просто пожал плечами.

– А-а… – сельский труженик удовлетворенно кивнул. – Думал я, на-ко, на век, а вона как выстыло. Солнце аж пало.

– Солнце пало, – холодея, повторил я. Возникла совершенно идиотская мысль – вытащить блокнот и тут же начать записывать всю эту неуклюжую латынь. В самом деле, надо же мне как-то с ними общаться! А так – сотворю подобие словаря, обвешусь шпаргалками, стану подглядывать при разговорах, заучу пару сотен фраз, а там и освоюсь потихоньку.

Справившись со своим нехитрым делом, мужичонка выцепил из бездонного брючного кармана пачку сигарет, дружелюбно предложил:

– Идет на дымок?

Я покачал головой. Мне казалось, что я шагаю по минному полю.

– Нет, не идет…

Он удивился, но не слишком. Стало быть, полной несуразности я все же не сотворил.

– А шагать шпалы куда?

Интонация серьезно выручала, и мне показалось, что смысл я уловил. Труднее было родить ответ, и потому я неопределенно махнул рукой на восток, в ту сторону, куда убежал мой поезд.

– А-а… – снова протянул он. – Мне же на вон – сразу через горку. Поле на пашне, а там и я тутоньки.

Вежливо улыбнувшись, я с некоторым облегчением про себя решил, что простоватая сельская речь более доходчива, нежели лексические обороты моих бывших соседей по вагону.

Как-то само собой получилось, что мы зашагали вместе по едва угадываемой среди свежей лесной поросли тропке.