Сонник Инверсанта - Щупов Андрей Олегович - Страница 89

– простой рукав сменить на рукав с обшлагом – с обязательством ежедневно вычищать всю набившуюся за обшлаг грязь.

– ввести парадные и рабочие перчатки белого и серого цвета – с обязательством ежедневно выстирывать оные, гладить, а при необходимости и отбеливать специальными растворами… – я снова потряс папкой. – И так на протяжении нескольких десятков страниц! Ни одного слова о физических тренировках, о стрельбище, о рытье окопов! Эти идиоты решили помочь солдатикам убивать время! Не наполнять его чем-либо полезным, а именно убивать!

– Так объясни им, как это следует делать.

– Уже объяснил, – я кивнул в направлении стола. – Сегодня я подписал приказ о разжаловании в рядовые авторов данного проекта. Лучше бы. Конечно, расстрелять, но дураки живучи, всех не перестреляешь… – Я прошелся по вагону, брезгливо швырнул папку на стол. – Но это еще не все. Пока я гостил у Зубатова, они умудрились наштамповать у себя в Палатах около полусотни различных попечительных фондов и столько же комиссий, долженствующих наблюдать за означенными фондами.

– Почему ты так сердишься? Возможно, это действительно нужные фонды? – попыталась вступиться за Визирей Анна.

– Черта-с два! Все липа и ложь!

– Причем здесь липа?

– Липа? – я непонимающе уставился на нее. – Ах, да, у вас же здесь липы не растут…

– Послушай, Петр, твое настроение мне совершенно не нравится. Да, не все кругом идеально, но это жизнь! В конце концов, ты не рядовой чиновник, ты Консул, и это не твое дело копаться в подобных мелочах.

– Почему же не мое?

– Да потому, что ты пытаешься спорить со специалистами. Берешься судить о том, в чем, прости меня, может быть, мало что смыслишь.

– Верно, в воровстве и очковтирательстве я никогда не был силен! – рявкнул я.

– И что теперь? Собираешься увольнять в отставку всех Визирей?

Она чуть приоткрыла свой накрашенный рот, и, замерев на нем взглядом, я вдруг отчетливо припомнил свой недавний сон – с белесыми призраками-истуканами и вьющимися лентами паразитов. Кажется, один такой паразит выглядывал и из этого прелестного ротика.

– К сожалению, Визири мне не по зубам, – заторможено пробормотал я, – но кое-кого из них я все-таки крепенько взгрею…

– Но, Петр!…

– Молчи! – я отмахнулся от нее, но, дойдя до стола, снова развернулся: – А хочешь, еще почитаю?

– Не надо…

– А мне кажется, что надо. Очень уж ревностно ты за них заступаешься. – Перед внутренним взором продолжало стыть окаменевшее лицо ночной Анны, и, стараясь вспугнуть навязчивую картинку, я торопливо разрыл ворох бумаг, нашел нужную подшивку. – Вот еще один шедевр. Теперь уже на тему имперской генетики. Так сказать, кнут и пряник глазами биологов. Слушай, это выдержка из заготовок к публичным выступлениям: «Всем порабощенным народам в качестве одной из милостей артов предлагается множественный оргазм как у мужчин, так и у женщин. При этом господа ученые убедительно доказывают, что продление пиковой эякуляции с 3-10 секунд до трех и более минут – дело вполне достижимое. Основной аргумент в пользу означенного достижения кроется в том, что возросший уровень стрессов, потеря родины и привычных идеалов нуждаются в действенной компенсации. В качестве таковой нашими учеными предлагается массовая вакцинация препаратом „Ульдамор“, в результате которой начнутся мутационные подвижки и неизбежное усиление полового влечения…» И так далее, и тому подобное. А вот и победный финал: «Только в обновленном оргазме нам видится будущий залог мира и всеобщей гражданской лояльности! Да здравствует мировая генетика! Да здравствует партия артов!» Каково, а?

– По-моему, интересно…

– Интересно? – я оторопело уставился на Анну. Встрепенувшись, суматошно зашелестел страницами. – Что ж, если интересно, слушай дальше. Это уже сравнительный анализ двух рас – ванов и артов. Догадываешься, о чем они пишут?

Ангелина раздраженно помотала головой.

– Так вот, на протяжении двух сотен страниц профессорский совет столичного университета обстоятельно доказывает, что арты – безусловно высшая земная раса и по ряду признаков, как-то – круглый череп, широкий нос, разрез скул, светлые волосы и прочее-прочее – безусловно превосходит расу ванов. Великолепно, не правда ли?

– Но они ведь действительно чуть больше европейцы, чем мы, а, значит, и менее цивилизованы.

– Кто тебе это сказал?

– Ну… – Анна пожала плечами. – По-моему, это всем известно. Азия знаменует прогресс и передовые технологии, Европа – варварские предрассудки и дикарскую кровь…

– Значит, по-твоему, широкий нос – это круче, чем нос узкий, а круглый череп более хорош, нежели череп вытянутый?

– Ты ведь знаешь, Петр, я никогда не страдала ксенофобии, но если верить доводам отечественных академиков…

– К чертям свинячьим твоих академиков! – в бешенстве крикнул я. – Как ты не понимаешь, ведь всю эту муру они подгадали в аккурат к началу вторжения! Так сказать, поспешили подвести базис под кровавую бойню.

– Но ведь основания действительно нужны, разве не так?

– Может, и так, но причем здесь этот оголтелый расизм?

– Помнится, ты тоже говорил об изначальном неравенстве людей. – Анна пристукнула ладонью по подлокотнику. Она явно заряжалась моей злостью. – Кроме того, эту бойню затеял ты, а не твои разнесчастные Визири.

Я открыл было рот и снова захлопнул. Я понимал, что говорит она не то и не так, но возразить было нечем. Конечно, у меня нашлись бы другие аргументы вроде коррекции местной истории, переименования здешних героев и обновления школьных учебников, но меня бесила одна мысль, что Анна, человек, который по логике вещей обязан поддерживать меня, напротив – пытается со мною спорить.

Я вновь посмотрел за окно – на мерно вышагивающую фигуру Миколы – и неожиданно подумал, что, возможно, именно спора с Ангелиной – злого и безрассудного – мне сейчас и не хватало. Мне хотелось страданий и самобичевания, и Анна в полной мере выдавала все искомое. Матрица есть матрица, и, увы, Димка Павловский был прав, ни Натальей, ни Анной эта девушка в действительности не являлась. Она была тем, что я желал в ней видеть, не отступая от заданной программы ни на шаг. Не стоило сбрасывать и то жутковатое существо со змеиным телом, которое, возможно, обитало в ней. В это отчаянно не хотелось верить, но от этого сложно было отмахнуться.

– Ну? – она язвительно улыбнулась. – Что уставились, господин Консул? Или уже не нравлюсь?

– Дура! – взрычал я, и Ангелина немедленно взвилась над креслом.

– Не ори на меня! – рассерженной рысью зашипела она, и красивое ее личико на миг стало страшным. – Не ори, ты понял?!…

Наверное, я окончательно бы взорвался, наговорив ей кучу гадостей, но в этот момент поезд резко затормозил. Тонко заскрежетали колесные пары, певуче пропели пружинные рессоры. Ухватившись за стенной поручень, я едва не упал. Задрожав, как испуганный кролик, вагон остановился…

Глава 8 Пышный пепел руин…

Виселица была абсолютно новенькой. Даже сосновая кора была ободрана на ней не по всей длине. Ясно было, что сооружали наспех, заботились о скорости, а не о качестве. Да и висельник, застывший под Г-образной опорой, был тоже из свеженьких. Всего-то час или полтора как преставился. Трупы валялись вдоль всего откоса, но я продолжал смотреть только на казненного. Воочию подобную картину я наблюдал впервые, а потому висельник произвел на меня впечатление более чем тягостное. Сразу вспомнилась мрачноватая хроника, когда гитлеровцы вздергивали на перекладины русских мужиков. Самые упорные долго не сдавались – изгибались всем телом, сучили ногами, до последнего цеплялись за веревку. За мирной жизнью об этом как-то позабыли, но я-то подобные вещи помнил отлично. Может, потому и помнил, что родственника моей тетки (той самой из исчезнувшего подъезда) – совсем еще юного пацана – фашисты сбросили в назидание прочим в колодец, а родную бабку, пытавшуюся схорониться в подвале, пристрелили очередями прямо сквозь пол. Увы, это было, как были и концлагеря с прожорливыми печами, как были карательные акции со стороны собственных особистов, ни на йоту не уступавших господам из «СС». Та же тетка под страшным секретом рассказывала, как мерзли они в телегах, ссылаемые чекистами в Сибирь, как умирали по дороге от холода и голода. При этом вся вина многодетных семейств только в том и состояла, что они прожили два тягостных года под оккупантом, а позже, потеряв от голодухи половину детей, отказались участвовать в государственном «добровольном» займе. Именно тогда я окончательно простил немецкий народ, в полной мере осмыслив, что хороших людей (как и подлых) намешено поровну во всех нациях без исключения. Одновременно я разочаровался и в классовой теории Маркса, выявив в нем серию психических расстройств и ярую склонность к алкоголю. Впрочем. Разрушить классовую теорию было совсем несложно, поскольку среди друзей у меня в равной степени хватало и пролетариев, и выходцев из села, и «гнилой интеллигенции». Читая первоисточники, я без устали сравнивал ребят между собой, видел отличие, но это отличие меня только радовало, как радовало отличие таджикского паренька Рафаэля от татарина Наиля, поляка Димки Павловского от бурята Лёшика. Играя с ними в «пики-фамы», в ножички или футбол, я окончательно переставал понимать суть национальной неразберихи. Видимо, уже тогда во мне созревало убеждение в том, что единственное возможное отличие людей кроется в наличии агрессии. Даже глупость и леность не возводились мною в ранг запретных, поскольку и то, и другое я угадывал в себе самом.