Сонник Инверсанта - Щупов Андрей Олегович - Страница 21

– Как это?

– А так. Взгляни на вещь или человека повнимательнее, абстрагируйся и сразу заметишь перемены. Это что-то вроде оптической подстройки у биноклей. Ты просто не сфокусировался до конца, в этом все дело.

– Хмм… А ты-то как здесь очутился?

– Что, значит, здесь? – собеседник фыркнул. – Я всегда был туточки. Потому как лично меня устраивает все. И там, и тут. Эстрада – это мир иллюзий, так что я от них никуда не сбегал. Мой мир всегда при мне, а вот где жил ты до сих пор, я не знаю.

– Ты хочешь сказать, что люди, которые злятся…

– Верно! Получается, что они вроде как не живут, поскольку своей злостью каждый день перечеркивают реальность. Она их не устраивает, стало быть, они ее и не ощущают. Видят лишь грань, наиболее подходящую для ругани. Своего рода – призраки в мире тумана. Так что, Петруша, ни со мной, ни с тобой, особых изменений не произошло.

– Как это не произошло! Миры-то отличаются!

– Верно, отличаются. Ну, и что? По-моему, это даже забавно. А в каком-то смысле и удобно. – Павловский постучал себя по голове. – Ты сюда почаще ныряй, Петюнь. Только по-честному – без этих твоих старорежимных философизмов. И половина ребусов наверняка разрешится сама собой.

– Только половина?

– А ты как хотел! Простых ответов здесь нет. И, конечно, всю эту кашу тебе в одиночку было бы не заварить. – Пожав плечами, Дмитрий допил бутыль, со вздохом поставил ее на пол. – Значит, еще кто-то постарался. Может, тот чертов зал, из которого ты так поспешно удрал, а может, и кто другой.

– Да кто другой-то, кто?!…

– Да кто угодно, – Дмитрий снова кивнул на экран, где рисованный человечек уже качал головой, пытаясь сесть. – Видишь, какими я глупостями развлекаюсь? И ведь ему, поверь мне, действительно больно.

– Кому – ему?

– А черт его знает. Но если бы я сосканировал тебя в фас и профиль, а потом поставил на место этого чудака, думаю, тебе бы это не слишком понравилось. – Дмитрий тяжело повернул голову, и на мгновение в его пьяненьких глазах промелькнула хитринка. – Ты, братец, вот о чем подумай: тебя ведь могли выпнуть взашей оттуда, но могли и сюда позвать.

– Как это?

– Да очень просто! Силы гравитации – они, знаешь ли, действуют не всегда предсказуемо.

– О каких силах ты толкуешь!

– О самых обыкновенных! – Дмитрий, кажется, вновь стал заводиться. Мое непонимание его явно утомило. – Вычислили, протестировали и позвали – разве так не бывает? Ты вспомни на досуге, что тебя бесило в том мире и чего тебе больше всего не хватало.

– Моря не хватало! – выпалил я. – Большого и теплого моря!

– Да что ты говоришь! – Павловский неожиданно развеселился. Даже хрюкнул от собственной смешливости.

– Чего ты гогочешь?

– Так, ничего… – он смахнул выступившие на глазах слезы. – Слушай, ты извини, но я тебя снова вынужден гнать. Скоро концерт, и мне просто позарез нужно чуток поработать. Иначе придется выходить на сцену с пустыми руками. Сам видишь, в каком виде моя матрица. Ты бы заглянул в другой раз, лады?

– В другой раз меня могут шлепнуть.

– А что, уже пытались?… – Дмитрий с интересом прищурился. – Вижу, что пытались. Ничего, не расстраивайся. Если уж зазвали, значит, постараются и защитить. Зато скорее разберешься – что к чему… Послушай, а ты на сеанс ко мне приходи! Я контрамарочку дам. Или даже две! – Павловский выдернул из стопки билетиков пару штук, юрко сунул мне в нагрудный карман. – Бери, бери, не пожалеешь.

– Да ведь был я уже, хватит.

– Ты видел одну часть программы – не самую, кстати сказать, интересную. Сегодня, если соберусь с силами, попробую поработать с полной выкладкой. Могу и для тебя какой-нибудь эксклюзив изобразить.

– Нет уж, спасибо, лучше пойду.

– Деньги-то есть?

– Есть, – я обиженно поднялся.

– Может, тебе ствол достать? Я помогу!

– Не надо.

– Тогда удачи! Жду на сеансе. Понравится, могу и тебе устроить небольшой ангажемент, – будем работать на пару, а?

– Как-нибудь обойдусь. – Я еще раз взглянул на экранного человечка, пытающегося выдрать из ноги гигантскую иглу, и торопливо вышел из номера.

Глава 11 Понт Эвксинский…

И снова чертов Димка показался мне убедительным. В этом не хотелось признаваться, но я действительно бежал. От тополиного пуха и ночного собачьего лая, от вездесущего мата и искусственных телешоу, от терактов и скучноватых проблем, с которыми люди шли и шли в мой кабинет. Злоба – дурное чувство, но именно она зачастую являлась главной движущей силой моих поступков. И сознавать это было вдвойне грустно, поскольку я точно помнил, что когда-то давным-давно я был совершенно иным, что доброта, наив и отзывчивость были главными чертами моего характера. Собственно, потому я и двинул в психотерапевты – не ради денег, а потому что действительно хотел помогать людям. Однако с некоторых пор я неожиданно понял, что бесконечно устал от своей работы. Более того, я потихоньку начинал ее ненавидеть. Со мной приключилась скверная метаморфоза, и то, что поначалу внушало трепет и наделяло ощущением собственного могущества, теперь вызывало одно лишь отвращение. Увы, я не умел, как Дмитрий, скользить по судьбам и лечить пациентов оптом. В судьбы своих подопечных я вынужден был погружаться с головой – и порой на опасную глубину, где очень скоро начинал элементарно задыхаться. Если вы пробовали когда-нибудь спасать утопающих, вы меня поймете. Проблемы людей были чертовски похожими, однако решались они всегда по-разному.

Словом, как ни крути, но по всему выходило, что я бежал. Как Довлатов из СССР, как Мицкевич из Польши, как Куприн из России. Правда, мое положение было несколько хуже, поскольку бежать за границу я не мог. Не мог по той простой причине, что зарубежье не обещало мне ничего, кроме новых проблем и новой скуки. Но и в своем родном городе я начинал откровенно задыхаться.

Стыдно, но, будучи психологом, я все равно путался в самых примитивных понятиях. Я не мог примириться с войнами и газетной ложью, а англо-ирландский конфликт, как и палестино-израильский, казались мне таким же идиотизмом, как вся наша кавказская буза. Между тем, люди относились к происходящему с суровой озабоченностью, с азартом болели либо за тех, либо за этих, постоянно готовы были спорить и драться. Ну, а я… Я брался лечить их психозы, сути означенных психозов совершенно не понимая.

Если честно, не понимал я и новых, встречаемых на «ура» веяний. Я всегда настороженно относился к социализму, но мне действительно нравились наши фильмы – столь же наивные, сколь и чистые. Меня пугала история России, но я млел перед красным флагом – удивительно лаконичным и по цветовому окрасу более значимым, нежели нашумевший квадрат Малевича. Теперь его сменил игрушечный триколор, а вместо привычных школьных десятилеток кругом появились одиннадцатилетки с подготовительными садиками, специализированными яслями. По сути наших детей лишали не только детства, но и блистательного будущего. Если верить истории, артисты, полководцы и политики – все становились знаменитостями рано. Думаю, это характерная черта любого таланта – прорываться рывком и сразу. Если мариновать личность долгие годы в лицеях, гимназиях, техникумах и институтах, настойка попросту перебродит, потеряв градус и вкус. Как ни крути, большая часть гениев всплывала в промежутке между двадцатью и тридцатью годами. А далее наступал срок размеренного остывания. Многие из гениев попросту умирали, не дожив до тридцати. Сегодняшнее время на гениев смотрело более чем косо. Оно предпочитало профессионалов и звезд. Кстати говоря, эту терминологию я также отказывался понимать.

Словом, перечень всего того, что меня не устраивало, был чрезвычайно велик, а потому слова Павловского поневоле заставляли хмуриться. Он бил в яблочко, и оттого на душе было вдвойне тяжело…

Вздрогнув, я поднял голову. Далекий басовитый гудок родил в душе смутный отклик. Когда-то в детстве, слыша подобные гудки, я убеждал малолетних приятелей, что это гудят пароходы. Каково же было мое изумление, когда много позже я узнал, что ни пароходов, ни причалов в моем родном городе сроду не водилось. Гудели заводские трубы, однако фантазия не желала принимать низменное, требуя океанских просторов, тугих парусов и соленого ветра. Вот и сейчас ноги мои сами повернули навстречу гудкам. Я шел, все более ускоряя шаг. Зачем-то мне очень было это нужно – взглянуть на первоисточник гудков.